Ее номер, конечно, не был таким уютным, как комната, предоставленная Алексею, но он позавидовал подруге — она была свободна здесь, могла делать что угодно, в отличие от него, скованным железным, как он начинал чувствовать, радушием пасторской семьи.

Дуайт все-таки затащил их в церковь на воскресную службу. В процессе мероприятия, как он это назвал про себя, Алексей впал в полное недоумение. Сначала было что-то вроде урока. Да это же воскресная школа, вспомнил Алексей. Школа же сама по себе произвела на него очень странное впечатление. Взрослые люди, семейные пары вместе с детьми сидели полукругом на плотно сдвинутых стульях, обстановка в церкви была самая что ни на есть демократичная, и дело происходило в большой комнате на первом этаже храма. Дождавшись начала, Алексей увидел, как на импровизированную сцену поднялся Дуайт и стал давать очередной урок.

Конечно, он был профессионалом, это Алексей отметил сразу. Голос хорошо поставлен, убедительные, плавные, отрепетированные жесты, прямой, открытый взгляд — сразу видно, что не один год его учили ораторскому искусству, педагогике и психологии, и учили, надо сказать, хорошие наставники. Короче говоря, формой его Алексей остался доволен, но само содержание речи Дуайта несколько выбило его из колеи.

Он с удивлением смотрел и слушал, как человек, седовласый отец четверых детей, серьезно берет в руки большие листы картона, на которых нарисованы какие-то линии, крестики, треугольнички, и на чистом глазу начинает объяснять присутствующим, что-де вот — прямой путь, человеческая жизнь. И показывает пальцем на жирную линию. А вот это — смерть: линия обрывается. Вот — Бог, понижая голос и придавая ему бархатистую, теплую интонацию, тыча пальцем в черненький аккуратный крестик. Если вы не принимаете в себя Бога, — продолжает Дуайт, то жизнь ваша здесь и кончается и вы попадаете в ад. Об аде мы говорили на прошлом уроке. А если принимаете, то жизнь ваша продолжится, — пастор снимает вторую ладонь с картона, и оказывается, что она закрывала продолжение толстой линии, — восторженный вздох слушателей воскресной школы следует за явлением черной линии на картоне, хитроумно спрятанной пастором до поры. Сосед — семидесятилетний лысый фермер в золотых очках — смотрит на Алексея блестящими то ли от слез, то ли просто от отражений в стеклах глазами.

Наглядный показ краха судьбы неверующего занял минут двадцать. Алексей покосился на Ларису. Она сидела с неподвижным лицом и смотрела вперед, в одну точку — мимо расхаживающего вдоль рядов Дуайта.

У пастора в руках появились новые листы картона. На каждом были написаны крупными буквами две-три строки какого-то текста. Алексей внимательно смотрел и ждал, что же последует за доходчивым объяснением преимуществ веры в Бога. Происшедшее далее удивило его не меньше, чем первая часть. Дуайт, словно воспитательница в детском саду, стал поднимать над головой картонные плакаты, а сидевшие в комнате прихожане вдруг принялись хором петь. Пастор расторопно менял листы-подсказки, чтобы выдержать нужный темп и размер. Слушатели воскресной школы прилежно распевали появлявшиеся перед ними фразы. Алексей поймал на себе взгляд Дуайта, приглашающий присоединиться к общему веселью. Поющие граждане Дилона радостно улыбались. Алексей автоматически начал открывать рот в такт вместе со всеми, проговаривая тихонько знакомые английские слова. Слова были просты и поняты — что-то вроде «Славься, славься». Алексей подумал: «Неужели трудно сразу запомнить эти детские песенки?» Иначе назвать произведения, исполняемые Дуайтовым приходом, было сложно. Мотивчик незатейливый, в духе композитора Шаинского — приятный, мелодичный, чрезвычайно простой. Как в известной песенке про Антошку и картошку…

Боковым зрением он заметил рядом какой-то непорядок и увидел, что Лариса стала пунцовой от еле сдерживаемого смеха. Алексей испугался, что спутница сейчас нарушит общее благочестие циничным и отчаянным хохотом. Но, надо отдать ей должное, Лариса тотчас справилась с соблазном, одолела его, и лицо ее снова приобрело выражение совершенно отсутствующее.

Когда Дуайт милостиво разрешил самодеятельному хору вновь опуститься на стулья — пели все стоя, — Алексей, проанализировав происходящее, пришел к выводу, что увиденное уместнее бы выглядело в клинике для умственно отсталых, вернее, если не так грубо, для задержавшихся в развитии… «Ну нельзя же в самом деле на таком примитивном уровне говорить о религии… Это же не игрушки…» — подумал Алексей. Для всех же остальных воскресное посещение церкви, казалось, и было такой детской беспечной и милой игрой с песенками, танцами, притопываниями и прихлопываниями. Баба сеяла горох, одним словом.

— Правильно я понимаю? — ища подтверждения своим мыслям, спросил он у Ларисы, когда они вышли на улицу и Алексей смог наконец-то закурить, не ловя на себе укоризненные взгляды праведной паствы.

— Не совсем. Тут все сложнее. И неприятнее. Я же говорила тебе еще в Нью-Йорке, что в Америке большинство вот этого вот коренного населения — чудовищные ханжи. Вот и думай сам. Как тебе, кстати, живется? Все так же нравится, как тогда, в первый день?

— Хм… — Алексей задумался на минуту. — Трудно сказать. Нравится — не нравится, это здесь не подходит. Здесь тоже все не так просто. Я же тоже тебе говорил — другая планета. И со своим уставом в чужой монастырь… — Он обернулся и посмотрел на высокую крышу церкви, увенчанную крестом. Издали церковь больше походила на хорошую финскую баню. — Их надо принимать как данность, как воздух, как землю. Конечно, мне у них не все нравится…

Лариса засмеялась:

— О, не все ему нравится! Какой ты, Леша, осторожный все-таки парень! Ты мне в Нью-Йорке казался другим. Ладно, а про меня что тебе рассказывают? Ужасы какие-нибудь?

Она попала в точку. Алексей не хотел говорить на эту тему, но от нью-йоркской русской самостоятельной лесбиянки, да еще такой красавицы, что-то скрыть было не так просто.

— Ну что говорят, что говорят… Они вообще мне каждый день про Нью-Йорк говорят, какой это ужасный город. А ты — его типичная часть. Так и говорят. Не любят тебя почему-то. Не знаю почему.

— Да потому, что я их вижу насквозь. У них же здесь есть кое-кто, приехавший из Нью-Йорка. Да? Пара-тройка прихожан?

Действительно, несколько прихожан Дуайта были выходцами из города Большого Яблока. Один из них приехал в Дилон десять лет назад. После того как его на улице ограбили, поздним вечером отобрав бумажник, он в одночасье уволился с работы, собрал вещички и уехал на запад. Ехал сколько хватало духу. Хватило ровно до Дилона. У остальных истории были похожие. Не ограбление, так неприятности на работе, сексуальные проблемы, просто страх перед монстром-мегаполисом…

— С сексуальными проблемами у них, наверное, вообще дело труба, — улыбнулась Лариса. — Еще не расспрашивали, какие противозачаточные средства используешь, есть ли невеста?

Алексей постарался скрыть удивление от ее проницательности. «Два часа мне Дуайт мозги парил — „кондом“, „кондом“… Объяснял, когда у женщин циклы происходят. Я его под конец чуть не послал на три буквы. И правда, маньяки какие-то. Как до секса дело доходит, просто сами не свои. Еще мне очень нравится, как они телевизор выключают, если в комнате дети, а на экране женская грудь мелькнула».

— Небось рок-музыку вспоминал?

— Ты как будто рядом сидела… Мои питерские приятели, наверное, с ума бы сошли, послушав их рассуждения. Знаешь, кто, оказывается, самая наркоманская группа всех времен и народов?

— Ну? Не томи.

— «Битлз».

Лариса присвистнула:

— Да… Такого даже я не ожидала. Алексей, сколько ты вообще здесь собираешься пробыть? У меня ведь свой интерес. Надо все-таки что-то решать…

— Я не знаю, Лариса. Давай уже решим, тратим мы деньги или не тратим. Вернее, ты. Я на деньги не претендую. Пойми меня правильно.

— Алеша, понимаешь, с одной стороны, ведь это ты спровоцировал меня уехать. С другой стороны, может быть, ты этим мне жизнь спас… А потом ты свалишь в Россию…