Он грузно спустился с седла и сообщил:

— Там еще один. Поторопитесь.

Со смутным чувством вины я поспешил встреч его следам и, попав на место последней канонады, содрогнулся. Красный, оставленный своими стеречь коней, был совсем мальчишкой. Он упал, не отступив со своего поста ни на шаг. Вокруг него лежали застреленные кони. Все тут было делом полковника, лишних коней вместе с ненужным врагом он пустил в расход. Жизнь, один из цветов ее радуги, известно какой цвет, остывала кругом, растопив белизну.

…Похоронив налегке всех, кроме одного, я успел понедоумевать, выбираясь со дна воронки, что же все-таки делать с охолодевшим богатырем в кожанке. Я увидел протянутую мне без перчатки руку. Не глядя вверх, на полковника, я принял его помощь.

— У нас с вами впереди долгая дорога, — сказал он вдруг совсем-совсем другим, компанейским голосом, и только тогда я осмелился поднять глаза.

Я не мог побороть симпатию к полковнику даже в те минуты, когда он явно презирал меня. Я был чужим в этом мире войны, его мире, и что теперь могло быть залогом моей жизни, кроме его хладнокровия, его основательности во всем? Я был у него под присмотром. Я мог есть мясо подстреленного им кабана, не думать о страхе по ночам и думать о Малых театрах — и все только благодаря присутствию полковника в моей жизни. Тот же мальчишка-чекист, не устерегший коней и себя, шлепнул бы меня без расспросов о жизни и мнениях, палил бы в буржуйскую шубу, не раздумывая, кто там такой внутри.

— Нам следует научиться не брезговать друг другом, — завершил мои мысли полковник и улыбнулся особенно добродушно и мудро.

— Вы правы, — с радостью поддержал я его.

— Напротив, — усмехнулся полковник уже не столь добродушно, — правы-то как раз вы… и не сомневаетесь в своей правоте. Конечно, красивая христианская правота, против не попрешь. Но время нынче не ваше. И заметьте для собственного успокоения: не мы первыми стали стрелять. Ни сегодня, тут, в лесу, ни позавчера.

Снова точно попал в цель полковник: «для собственного успокоения». Взбодрившись от его слов, я не преминул вернуться к поверженному им красному великану. Он как будто не бледнел, и оттого рядом с ним делалось жутко.

— Может, нам стоит вернуться за Катуровым и Щупловым? — прежним, сухим тоном сказал мне в спину полковник. — Пойдемте… Или вы всерьез намерены оставить все грехи в России?

Я обернулся. Полковник уже уходил, сильно прихрамывая… и я обомлел, заметив издали в его следах алые пятнышки.

Невидимым вихрем меня развернуло всего и понесло за полковником. На ходу я еще надеялся, что он просто ступил недавно в чужую кровь и теперь тащит ее дальше на своих ногах.

— Аристарх Иванович! Вы что… ранены?

Чагин отмахнулся, не останавливаясь:

— Нам давно пора одолеть хотя треть пути «на Дунфанхун».

Я последний раз оглянулся на командира красных, отдыхавшего в снегу от мировой революции, и кинулся догонять Чагина.

— Аристарх Иванович! Позвольте, осмотрю рану! — кричал я на бегу. — Дело нешуточное… А мне приходилось быть фельдшером. В Полинезии.

Полковник так и остолбенел.

— Где-где?!

— В Полинезии… — запыхался я и махнул на восток. — Там… На островах.

Полковник Чагин расхохотался. И покачнулся на раненой ноге. Боль всего на миг прервала его раскатистый зевсов смех. Полковник клубился паром, смахивал со щек замерзавшие на бегу слезы и, наконец приметив, куда можно рухнуть — лежавшую ель, — резко сел на седловину у самого вывороченного бурей корня.

— Помилуйте! В Полинезии! Ну, если в Полинезии — тогда смотрите.

Рана была небольшой, но не пустячной. Я не смог бы ходить с такой, не говоря уж о веселом настроении. Я изумился, как это неприятельская пуля сумела достать лодыжку, — и подумал об ахиллесовой пяте. Кровь уже не сочилась, и я не рискнул освобождать ногу из сапога на морозе.

— Что скажете, господин Миклухо-Маклай? — грустно улыбнулся Чагин. — Дела наши папуасские не табак?

— Папуасские — не табак, — тупо кивнул я. — Поскорей бы найти там жилье…

Сердце дрогнуло, когда я увидел, с каким трудом Чагин взбирался в седло.

Я никудышный наездник, Чагин щадил меня, мы двигались тихим ходом, и Чагин слушал мои рассказы про Полинезию, они грели нас обоих.

— Да. Помню, мечтал в детстве… Полинезия, Антиподы, — вздохнул он, промолчав больше часа. — Теперь все наоборот. Вовсе иные грезы: опушки… беседка с обольстительной барышней над речкой, крапива за конюшней… вишни… эх, вишни-то! Господи, помилуй… Это все кончено отныне и присно и во веки веков. Вот как вышло, господин туземный фельдшер.

Кончено! России не увидеть больше!

Конь подо мной споткнулся…

— К матушке на могилу не попадешь. Вот наказание Божие! — снова вздохнул полковник и выдохнул, окутавшись облаком. — Вы-то что замолчали разом?

— Да вы уже все сказали, Аристарх Иванович, — с трудом выдавил я. — Наказание Божие и есть.

— Да уж… Тоже, однако, толковое оправдание. — Полковник взглянул сквозь ели на ясное небо. — Впрочем, тоска и ностальгия — это все земное… Там не будет… Николай Аристархович, — он вдруг снова повеселел, — берите меня с собой в Полинезию братом милосердия. — И он напугал коней залпом смеха. — Сгожусь выдирать зубы вашим каннибалам!

Положение дел было таковым, что я принял его просьбу всерьез:

— Сожалею, полковник. Я теперь — в Рим.

— В Рим?! — Полковник весь повернулся в седле, посмотрел на меня загадочно. — У вас это что, мечта такая?

— У меня там теперь батюшка с матушкой, — осторожно признался я. — Чудом успели…

— Видать, и впрямь все дороги теперь ведут в Рим… Ай, счастливый вы человек! — сказал полковник и отвел взгляд. — Понятно, почему вы живы. Молитвами матушки…

— Однако мой брат был расстрелян как заложник. — Мне самому показалось, будто этим я хочу успокоить полковника.

Чагин помолчал и спустя минуту произнес негромко:

— Что ж… Вашему брату-мученику теперь куда лучше, чем всем нам. Уверяю вас.

Наш путь длился до полудня, свод небес весь сиял. В полдень на лицо Чагина легла тень.

Я нарочно поотстал немного и с тревогой глядел ему в спину. Он держался в седле очень прямо, но это была какая-то обреченная прямота осанки. Решившись развеять его сумрачные мысли, я снова завел патефон про своих папуасов, полковник кивал и улыбался благодарности ради.

— Впрочем, это верно, — внезапно сказал он и неясно посмотрел на меня. — Не пора ли нам устроить маленький привал, согреть холодеющие члены?

— Мы намеревались успеть засветло… — неуверенно напомнил я.

— Разумеется. Должны успеть, — уверенно сказал Чагин. — Эта местность мне уже знакома. — Он осмотрелся и строго приказал: — Привал. То бишь англицкий ланч.

Спустя четверть часа разгорелся костерок, мы немного оттаяли и зашмыгали носами. Полковник достал из-за пазухи фляжечку в кожухе и, отвинтив крышечку, подал мне с приказом:

— Ровно один глоток, остальное на худой час.

Из фляжечки великолепно ударило в нос, а горло сладостно обожгло прекрасным ромом. Я размазал костяшкой пальца слезы и почувствовал прилив скудного счастья.

Пока я глотал это последнее счастье, на снегу появилось несколько галет, припасенных Чагиным. Полковник заметил, что я посмотрел на них как на чудо.

— Пир в Валхалле… — усмехнулся он и, заметив, что я опять хлопаю глазами, рассказал про свое сокровенное: — Когда я в отрочестве читал про древнюю Валхаллу, мне почему-то представлялось, что погибшие воины пируют с богами вот так, как мы теперь с вами… Посреди чистых снегов. Костры, вертела — и снега, снега кругом. И небо… вот такое же ясное. Не знаю почему… Наверно, потому, что в детстве я зиму любил больше, чем лето… Что там дальше было, помните?

— Где? — Ром счастливо лишил меня всякого понимания.

— В Валхалле, — кивнул полковник. — Потом демоны вырвались из-под земли прямо на небеса… Страшные чудовища… Драконы и псы.

— Фенрир и подземный волк Гарм, — вспомнил я.