-- Я не инородец! -- со стоном выдавил из себя княжич.

-- Пойдешь старой тропой, детской,-- велел Богит.-- На полуденной стороне Рощи ныне есть сторожа для бродников приходящих. Ожидай меня там. Теперь торопись. Не мучай род. Они не могут долго смотреть.

Всем хорошо известно с глубокой древности, что жрецы и волхвы никогда не имели своей собственной памяти. Время выпадало на их глазах, как выпадает на траву вечерняя роса. Когда жрецы возвращались в свои святилища, дни по каплям стекали из их глаз в озеро, не видимое для непосвященных, простых смертных. Упавший в озеро день разбегался по его поверхности тонким водяным платом, а поверх потом, спустя один рассвет и один закат, ложился прозрачный слой-пенка нового дня.

У жрецов не было своей памяти. Зато, задержавшись на берегу своего тайного озера хотя бы на одну стигму бытия, они могли увидеть каждый из принесенных ими дней в отдельности или же все разом. Задержавшись чуть дольше, они без особого труда прозревали глубины времени, вылитого в озеро их предшественниками, жрецами-пращурами. Если из глаз жреца вытекало все его время, а он продолжал пристально вглядываться в глубину, тогда он мог прозреть самое начало времен, дно, твердое только с другой стороны, с той, где времени еще нет. Тогда он видел красные зрачки того, что было во мраке перед приходом богов, а те красные зрачки начинали видеть самого жреца.

Старый жрец Богит едва не ослеп от жгучей росы минувшего дня. Он встал на кольце-берегу святилища Даждьбога, и две багровых капли упали из его глаз, всколыхнув кругами уже неподвижное, стылое время.

Он прозрел и сразу увидел весь минувший день целиком, от берега до берега. Он увидел чужую радугу над градом. Он увидел смятенный род Туров и великий страх рода, поднимавшийся вихрем выше всех веж и кузнечных дымов. Он увидел на земле тень оборотня-волкодлака, что легла за спиной княжича и осталась портить землю тягучим пятном сажи.

Княжич вырос и окреп, но теперь издалека пах ромейским ладаном.

Лицо его стало светлее, но походило на полированный камень, которым хвалятся ромеи.

Он перестал хромать, но ступал легко и осторожно, словно шел по льду, зная, где опасные места.

Он принес в своих глазах ясный и не по годам мудрый взгляд, но в его глазах мерцали чужие звезды.

Его дыхание отдавало ветром, по которому нельзя определить сторону света, откуда такой ветер дует, а на губах княжича остался след от какой-то прозрачной восковой печати.

Княжич Стимар стал похож на своего отца, Хорога, как если бы князь-воевода со дня своего совершеннолетия вдруг перестал стареть и питался бы с той поры только медом диких пчел и летучей осенней паутиной.

-- Вину себе и роду своему сотворил князь Хорог,-- сказал Богит, едва поспевая к вратам кремника и движением руки уже издалека отводя в сторону острие копья, направленное в невиновного княжича.

-- Вину роду своему сотворил князь,-- повторил Богит и теперь, уже на исходе всматриваясь в озеро времени и видя в его глубине другой, далекий день, когда он и вовсе не поспел к вратам кремника, к порогу княжьего дома.

Разве обойдешь-обгонишь вороного княжьего жеребца угорских кровей!

В ту осень, минувшую за девять месяцев до рождения третьего княжьего сына, жрец Даждьбожий был уже очень древен. Так был он древен, что ходя по земле, оставлял следы не сверху, а на глубине в один вершок. Уже в ту пору в густой белой бороде Богита можно было выловить рыбешку с птичьей головой, а его посох каждый день обмазывали сметаной, чтобы в него не врастали пальцы всемудрого старика.

И вот в один из осенних дней Богит услышал топот княжьего коня и, прозрев беду, заторопился ко граду.

В ту осень князь-воевода Хорог вернулся с Поля с несказанно богатой добычей. Он ходил на Данувий и вместе с булгарами взял несколько малых ромейских городов.

Задолго узнали на Большом Дыму, что с великой славой возвращается князь. Лунными ночами на полуденной стороне земли часто сверкали золотистые зарницы. То переливалось на возах и телегах взятое у ромеев богатство. Монет по дороге просыпалось несчитанно, а довезли столько, будто не убыло ни одной. До самого снега вся полуденная дорога поблескивала потерянными денарами, как река в летний день, а жадные до всего блестящего вороны роняли с веток звонкий помет.

Гордым вернулся князь, в силе великой.

В Дружинном Доме полагалось ему провести седьмицу, очиститься от безудержной воли, от степной нечисти, посреди Поля завивавшей гривы и хвосты жеребам тройной косою в единый миг и прямо на скаку.

Но и трех дней не выдержал он, как невмочь ему стало без жены своей, Лады. Он сел на коня, покинул Дружинный Дом и подъехал к кремнику. Весь род оцепенел перед самоуправством князя.

-- Ныне все искупил,-- сказал он князю-старшине, невольно загородившему собой ворота.-- Перунова воля дать мне славу на Поле. Чист я от первого дня. И вся моя дружина чиста от первого дня. Ни один из коней не пал. Никого лихорадка не трясла. Мой день ныне, старшина, а завтра -- не ведаю чей. Отойди.

Рука его еще не полегчала с Поля -- будто малой, отлетел в сторону князь-старшина от одного взмаха в четверть княжьей силы.

Попятились от князя собаки, скуля и прижимая уши. Дымы от кузен, поднимавшиеся в тот ясный день над кремником прямыми столбами, легли в разные стороны.

Трещали и проседали ступени под ногами князя, когда поднимался он в горницу.

А потом, когда он остался наедине с обомлевшей супругой, то в кровле, над горницей, вся расселась щепою князевая слега[48] и свалился сверху на землю один из заговоренных коньков.

Не поспел к кремнику “глас Даждьбожий”, не решился остановить князя издали тайным словом, которое больше трех раз в сто лет и произносить нельзя. От того слова остолбенел бы своевольный князь и врос бы по колени в землю. Оставалось бы тогда вырыть его и отнести обратно в Дружинный Дом, где уже без беды, не торопясь, -- отлить молоком еще не телившейся коровы. Да все равно до следующей весны ходил бы князь немым и глухим.

Только и увидел старый Богит, подходя к кремнику, как над его вратами покосилась белая турья голова и упал с нее на землю правый рог.

Князь вскоре вышел из кремника с помутневшим взором, и Богит не приметил в его глазах зрачков -- только тени бежавших с запада туч.

От князя пахло только что вытопленным из болотной руды железом. Словно отяжелев втрое, он сел на коня, долго не мог тронуть его с места. Потом конь, сдирая копытами сухую кожу с линявшей к осени дороги, двинулся-таки вперед, и князь уехал обратно в лес, ни разу не оглянувшись.

Через девять месяцев, на девятый день травеня[49], пришло время супруге князя-воеводы рожать. Весна удалась очень ранней и теплой. Жаворонки, вернувшись с небес, из ирия, запели едва не с Радуницы, однако оставались висеть  так высоко, что никто не мог разглядеть их в небесах, даже тот из сыновей Вита, который с полуденной вежи без труда считал пчел на дальних заречных лугах. Пшеница взошла так густо, что сквозь нее руку к земле было не просунуть, да только едва не от самого корня пшеница сплеталась с сорняком в косу. Вестимо было, как по жатве придется расплетать каждый колос в отдельности, и все ломали головы, что это за невиданная примета. То ли полевика чем обидели, то ли в роду ждать какой-то немыслимой путаницы и нестроения. Даже Богит не ведал, что грядет.

И вот на девятый день травеня стало ясно, что не сможет разрешиться Лада. Плод уперся ногами в чрево и словно бы не желал выходить на белый свет. На огромном животе княжьей супруги алыми жилками выступил невиданный узор, и, если бы ромейские мудрецы в тот роковой час подошли бы к ее ложу на банной лавке, то потом, много поразмыслив, сказали бы, что на чреве княгини показалось, как на пергаменте, все их ромейского царство, видимое разве что только с вышины ангельского полета.