Хазарский голубь пролетел и над кремником, рассекая ночь надвое, и свиток в его когтях сверкнул в небе падающей пурпурной звездой, отражая факельный огонь, что ярко пылал в тот замкнутый кругом час перед вратами кремника.

Сразу после заката, следы княжича перед вратами по велению жреца Богита были очерчены глубокой круговой межой.

По четырем сторонам света трещал, бросая на землю жгучие капли, факельный огонь, замешанный на жиру ягненка. Освещенные огнем, выскакивали из круга через межу обезглавленные петухи. Сестры княжича, сойдясь кольцом, пели заговор оборотня. Длинными осиновыми прутями они стегали по лапкам и бокам мечущиеся белые комья, валили их набок, загоняли обратно в круг, где лежали петушиные головы, разинув клювы и сторожа волчий череп, засыпавший от протяжных слов.

“На острове на Буяне, на полой поляне, светит месяц на осинов пень, в зеленый лес, на широкий дол. Подле пня того ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый, а в лес волк не заходит, а в дом волк не забродит. Месяц ты, месяц -- золотые рога. Поломай стрелы, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя, человека и гада, чтоб они серого волка не брали, и теплой бы с него шкуры не драли. Слово, слово крепко, крепко, крепче сна, крепче силы турьей, крепче силы богатырской.”

Старый жрец Богит стоял у полуночного огня и, не мигая, смотрел в круг, пока череп не стал тонуть, будто брошенный в болото камень.

Хазарский голубь пронесся в вышине, и Богит увидел, как на одно мгновение через священные межи и через весь круг черной радугой перекинулся узкий невесомый мост.

“Черный мост! Влесова дорога ждет княжича!”-- прозрел он судьбу третьего сына князя-воеводы.

Как только волчья кость погрузилась в землю и наверху остались зиять до рассвета лишь две пустые глазницы, старый Богит поспешил к своему тайному озеру, бережно неся в глазах жгучую влагу минувшего дня.

Капли упали в озеро и, как предрекал жрец, сразу пошли в глубину под тяжестью вместившхся в них заговоров и обрядов. И там, почти у самого дна, они всколыхнули тень моста, пересекшего два красных зрачка бездны.

Жрец Богит наконец различил в озере день, хранивший ответ.

Тот день был так далек, что даже век, в каком он затерялся, мерцал всего лишь крохотной каплей дождя, выпавшего на самом краю света.

Тот век был раньше века обров-авар, скакавших на своих волколапых жеребцах,

раньше нашествия готов[58], об чьи слова можно было обрезаться, как об серп или об осоку,

раньше гуннов[59], которые ездили на больших гривастых крысах и два раза в год разрезали кинжалами свои сроставшиеся веки, потому что глаза у них были чересчур узки,

раньше жестоких сармат[60], чьи кони и женщины обрастали железной чешуей и сбрасывали ее по осени,

раньше киммерийцев[61], которые ковали свои мечи только из золота, а крепкие щиты лепили из орлиного помета и закаливали потом в свете полной луны.

То был день и век иных времен.

В те далекие времена

у Солнца еще был брат, который вставал раньше, но никогда не поднимался    над землей,

две невидимых луны двигались навстречу друг другу

с двух сторон неба и, сливаясь, начинали освещать ночь, а ночь в ту пору еще можно было порвать так же легко, как и паутину,

звезды еще были с косточкой внутри,

само небо было таким нежным,

что перья птиц оставляли на нем царапины,

ветер всегда дул сразу с двух противоположных сторон,

облака еще не могли летать без крыльев,

огонь обжигал не сразу, а только с третьего счета,

вынутая из реки вода имела форму кувшина и, чтобы она не расплескалась,  нужно было облепить ее сырой глиной.

В те времена

хищный зверь мог съесть человека,

но душа съеденного человека могла проглотить самого зверя,

и потом долго ходить на его лапах, избегая дорог.

В те времена

людям не нужно было спать,

потому что сон начинался сразу за порогом дома, стоило сделать шаг наружу,

а все слова были живыми

и, говоря, приходилось у каждого слова быстро перекусывать пуповину.

В те времена только боги раз в году, по осени, ложились спать и всякий раз умирали, потому что начинали хвалиться друг перед другом силой своего сна.

И всякий раз, достаточно подождав зимой, пока боги выспятся в смерти своей, к ним посылали вестника на побудку, иначе уж никогда не наступить бы весне.

Отправлялись на небо только сильные воины. Стариков нельзя было отправлять, потому что за ними каждой зимой приезжали дровни без лошадей, и старики с веселым смехом уезжали на них в глубокие овраги, доверху заметенные снегом.

Тризну по вестникам полагалось справлять не позднее, чем за один день и одну ночь до их смерти на земле. Сам вестник пил, ел и смеялся вместе со всей своей родовой, вспоминая, каким он был славным охотником, землепашцем и воином.

Все следили, чтобы он случайно не отошел в сторону и не заснул.

В те времена вестника еще не обводили межой, а начинали водить вокруг него хоровод до тех пор, пока сам круг земли внутри хоровода не начинал вращаться вместе с посланцем в противоположную сторону. Тогда жрецу Сварога оставалось только улучить миг и ударить вестника сзади по темени священным камнем, упавшим с неба,-- ударить так, чтобы не пролить ни капли крови, ни капли силы, которой тому нужно немало для побудки богов.

Однажды, в тот год, когда жрец, выпив лишку поминального меда, первый раз промахнулся, в племени появился первый бродник  -- посланец к неизвестным богам неизвестно зачем. Это был первый человек, кто захотел уйти из дома туда, неизвестно куда, и принести домой то, неизвестно что.

Выйдя за порог дома, он не заснул на ходу, что случалось со всеми, а пошел себе, оглядываясь по сторонам и дивясь тому, чего еще никогда не видели его широко открытые глаза.

Он был из Турова рода, а вернулся домой через семь лет с бараньей головой и, ступив на порог своего дома, сразу забыл, где странствовал, какую долю нашел и что с ним случилось.

Семь дней он лежал около погасшего очага, ничего так и не мог вспомнить и, всем на страх и удивление, просился в подземное царство. Он говорил, что там есть Забыть-река, отнимающая память у мертвых при переправе, но возвращающая память изгоям и тем, кто растерял всю свою память при жизни.

Думали, гадали волхвы, как теперь поступить с пришельцем на голову чужим, а на все, оставшееся ниже -- своим, Туровым, и наконец догадались отправить его к самому старому богу, Велесу, который днем пас стада коров, а ночью -- стада покойников. Привели бродника ко Влесову Дому, стоявшему в дальней роще.

Тогда еще не было вокруг Влесова Дома ни межи, ни вала, а лежал кольцом большой змей. Змей потом подох от того, что за несчетные века его всего изъели-источили муравьи.

Вот жрец подвел беспамятного бродника к чешуйчатому кольцу и ударил его по затылку осиновым поленом, потому как живому человеку переступить через змея было никак невозможно. Голова бродника внезапно отскочила от плеч, откликнулась незнакомым медным словом, и слово то еще долго звенело по лесам, будя и пугая сов. Бродник же стремглав упал через змея прямо во Влесову яму, посреди которой, как на твердой земле, стоял Влесов дом.

На другой день бродник сам вернулся во град, держа в руке свою медную баранью голову. Вместо нее у него на плечах сидела голова человечья, только без кожи и вся оплетенная бородой, будто большое красное яйцо, лежащее в гнезде или в корзине.