— Она не виновата, — Андрей попытался защитить комсорга. — Это я все не нахожу времени. Правда, проводил с радистами политинформацию.

— Так. Кстати, все, о чем ты рассказываешь, я знаю… А интересует меня то, чего я не знаю. Поэтому и вызвал. Дипломат из меня плохой. Давай-ка поговорим откровенно, напрямик. Как у тебя с бытом, дружишь с кем?

Смоляров действительно был дипломатом неважным, потому что, спрашивая, сам помрачнел, нахмурился.

— Да все в порядке, — неловко протянул Андрей.

— То есть, как «в порядке»? А что у тебя с Чайкой?

На щеках лейтенанта проступил багрянец.

— Ну, чего молчишь? Дружите?

Андрей вздохнул.

— Дружить надо. Это хорошо. Мы все — друзья, боевые побратимы… Но мне сказали…

— Что вам сказали?.. Кто может знать?

— Значит, не дружишь с девушкой?

Земляченко не знал, что ответить.

— И между вами ничего другого, кроме воинской дружбы, нет? — мрачно расспрашивал Смоляров, для которого этот разговор был весьма неприятен.

— Плохого ничего нет, — вспыхнул лейтенант.

— А что хорошего?

Вопрос был поставлен прямо, и на него нужно было отвечать тоже откровенно. Андрей не хотел кривить душой перед Смоляровым. Он налег на стол так, что колодочка от медали больно прижалась к груди, и негромко сказал:

— Полюбил я ее… товарищ капитан. Вот как хотите!.. Можете покарать меня…

— Не в наказании дело! — Смоляров сердито хрустнул пальцами. — Любишь, значит?

— Люблю!

— И ты считаешь это допустимым в наших условиях?

Что мог ответить юноша? Воинские законы суровы, они признают только обусловленные уставами взаимоотношения между людьми.

— С точки зрения устава… — начал Андрей.

— Какая еще точка зрения может быть у воина?

— А сердце, товарищ капитан? Разве у воина его нет?

— Есть, — спокойно сказал Смоляров. — И в нем теперь одна любовь, одна ненависть.

— А любовь к девушке, к товарищу? Разве она мешает любить Родину? Я теперь и воевать злее буду!..

Смоляров с досадой махнул рукой, поднялся, заходил по комнате.

— Не время, понимаешь… Не время давать волю посторонним чувствам. Война не терпит, когда солдат увлекается чем-нибудь посторонним. Война не прощает этого… Это нарушает порядок в войсках, расшатывает дисциплину…

— Ведь и вы любите! Свою жену, детей, невзирая на войну!

«Вот черт возьми! — мысленно выругался Смоляров, вспомнив, как вчера и комбат сравнивал их семейное положение. — Далась же всем моя семья!»

Стараясь подавить эту внутреннюю вспышку, он подумал, что ведь каждому хочется своего счастья и это желание, как и надежда, живет в человеке всегда, до последнего вздоха.

Подумав так, он спокойно сказал:

— Это несколько иное, Андрей. — Капитан перешел на совсем неофициальный тон. — У нас с женой давние, установившиеся отношения. Они не могут принести вред, например, порядку в нашей части. А у тебя что? Увидел хорошенькое личико и сразу увлекся. Завтра другая тебе понравится…

— Другая? Нет, это на всю жизнь!

— Сколько ты у нас?

— Ну, недавно…

— И считаешь, что уже полюбил на всю жизнь?

Андрей не выдержал. Он рассказал Смолярову о том, как впервые увидел Зину и сам не догадывался, какие чувства рождаются в его душе, и о случае с очками Моховцева, о разговоре на речке, убеждал, что глубоко уважает эту скромную девушку, наивно обещал, что не позволит себе никаких вольностей…

Рассказывая, Андрей облегчил свое сердце, успокоился. Он уже видел перед собой не только капитана, его погоны, нахмуренное лицо, укоризненный взгляд — все больше Андрей начинал различать окружающие его предметы. И вдруг его внимание привлек красочный плакат, висевший за спиной Смолярова. На плакате солдаты шли в атаку. Оставив за собой ярко-желтые взрывы мин, они уже добежали до немецких проволочных заграждений. Один повис на проволоке, судорожно забросив назад голову. А слева от него, на переднем плане, худенький солдатик в зеленой каске с самоотреченным лицом прижался грудью к амбразуре вражеского дзота.

Андрей умолк, будто прикусил язык. Смоляров не заметил неожиданной перемены в настроении лейтенанта.

— Сложное дело, — задумчиво проговорил он. — Но что касается командира, то советую, друже, не обижаться. Не все ты знаешь, не все можешь и понять… Командир прав, авторитет командира для нас непоколебим. Если же он что-нибудь и сделает неправильно, то его поправят старшие товарищи…

— Разрешите идти? — поднялся Андрей.

Смоляров вскинул внимательный взгляд на взволнованного офицера, увидел его побелевшие губы. «Да он еще совсем зеленый!» — подумал капитан, а вслух сказал:

— Иди, если понял меня. Я верю тебе и надеюсь, что ты сумеешь контролировать свои чувства, верю и надеюсь: ничто не помешает тебе выполнить свой воинский долг перед Родиной.

Дружеский тон замполита не успокоил Земляченко. Лейтенант ушел с растревоженным сердцем.

В тот же день Смоляров доложил комбату о своем разговоре с лейтенантом Земляченко и ефрейтором Чайкой.

Офицеры прогуливались по просторному двору. Смоляров ловил на себе и комбате любопытные взгляды девушек, которые, приветствуя, быстро проходили мимо них. Это отвлекало внимание замполита, и он не заметил, что подробности его беседы с Чайкой волнуют Моховцева сильнее, чем можно было ожидать. Синее предвечерье ласкало затихающую землю. Тихое, спокойное, мягкое, оно старательно окутывало все вокруг, словно стремилось укрыть землю от ночных пиратов.

— Здравия желаем!.. — то и дело раздавалось рядом.

Офицеры, увлеченные разговором, быстро взмахивали руками. Девушки, точно нарочно, шныряли возле своих командиров.

Смоляров взял Моховцева под руку и повел к аллее в конце двора. Они стали ходить по узенькой дорожке, выстланной щербатыми каменными плитами, — к траншее бомбоубежища и назад.

— Знаешь, ее молчание поразило меня больше, чем откровенность Земляченко. Я полчаса бился с ней, а она — ни слова. Только под конец сказала: «Товарищ капитан, меня оскорбляет этот разговор. Я пришла сюда бить врага!» Что можно было ей ответить? Мне кажется, оба они хорошие люди, я верю в чистоту их чувств…

— Что же ты предлагаешь?

— Товарищ капитан, разрешите обратиться? — Перед командиром точно из-под земли вырос техник-лейтенант.

— Что тебе, Сазанов?

— Радиограмма на ваше имя, — он протянул командиру бумажку. — Начальнику радиостанции завтра утром быть на главном посту. Какой-то инструктаж…

— Гм, — не читая радиограммы, покрутил ее в руках Моховцев.

— Разрешите сдать станцию лейтенанту Земляченко и ехать?

— Надолго?

— На трое суток.

— Поедет Земляченко, — даже в синеватых сумерках было заметно, как сверкнули глаза комбата. — Ведь его к нам прислали на должность начальника станции. — Голос Моховцева окреп. — Ясно? А?

— Так точно!

— Идите.

— Так вот что, Павел Андреевич, — говорил дальше Моховцев, когда техник-лейтенант отошел, — их нужно разлучить. Сейчас он поедет в корпус. А тем временем я позвоню кадровикам — пусть совсем забирают от меня.

Офицеры остановились возле скамеечки в конце аллеи.

— Давай сядем? — предложил замполит. — Я думаю, Василий Иванович, надо сделать по-иному. Офицеров у нас не хватает. А Земляченко обстрелянный, хорошо усваивает службу. Разбрасываться такими не стоит… Лучше уж ее — на пост…

— Нет, нет… — раздраженно сказал Моховцев, опускаясь на скамейку.

— Я, Василий Иванович, так и сказал ей. Конечно, от твоего имени…

Моховцев сердито заерзал на скамейке.

— Я ей сказал: «Ну что ж, отправим вас на отдельный пост. Самый отдаленный». Она даже усмехнулась. Спрашиваю: «Чему обрадовалась?» И так она тогда взглянула на меня, будто впервые увидела… Такие характеры, знаешь, способны на подвиг, но и чепе с ними может случиться. Одним словом, поступить так лучше всего. Меньше шума и перед бойцами удобнее…

Неизвестно, что повлияло на Моховцева, но он вдруг согласился.