«Пять дней мы болтались по городу. Пять дней я ждал чуда. Твоего письма. От меня шарахались почтальоны.

За что ты меня изводишь? Лень написать пару строк? Или так занята? Не слишком ли ты задаешься, Лена? Я все-таки Игорь Серов, а не пудель Миша с четвертого курса!

Я решил тебе не писать, пока не получу ответ на два последних письма. И это письмо я не отошлю. Я возьму его с собой.

Три дня тому назад погиб один сейнер. И сейчас на море волнение, но тогда что творилось!..

Первые вести с погибающего сейнера были паническими: «Пришлите самолеты, снимите людей…» Тральщики, что направились к нему, явно не успевали.

Но в такую погоду ни один самолет не сядет.

Однако следующие радиограммы становились все более спокойными, деловыми. Последняя радиограмма была такой: «Передайте привет родным».

А, кажется, Киплинг говорил, что среди нас есть лгуны, и немало воров, и никто из нас не герой…

Штурман предлагает мне в последний раз пойти поужинать в «Прибой»: «Там такая селедочка!» Что ж, Соколова, штурман всегда говорит дело!

В тот поздний час, когда мы покидаем порт, я снова думаю о тебе. Синий туман спускается в бухту с темных крутых гор. Город спрятался за неровной сеткой веселых огней. По масляной, густой воде проскользнул катер-светлячок. Остались позади настороженные тральщики, стадо сейнеров и неуклюжий, насосавшийся нефти танкер. Впереди серая, едва заметная полоска — мол.

Зеленый огонь на молу, как магнит, вытягивает нас из бухты. Берег тонет в полумраке. Неожиданно влево сигнальные огни крейсера. Последние огни.

Мол позади. Нас начало изрядно покачивать. Интересно, сколько обещали баллов?

И я снова думаю о тебе. Вот проклятие! Скорей бы вахта!

Заволокло небо. Ночь густеет, цепляется за корму. Кажется, море волноваться начинает всерьез. Оно все чаще вспыхивает белыми огнями.

Молитесь за нас там, на берегу».

«Разнесли нас со страшной силой. Во втором тайме шотландцы просто задавили. Первый, второй, третий гол… Гусева снесли, Брюнетов скис, Тушин вообще перестал бегать. Эдика Зайцева один раз стукнули, так он откровенно стал шарахаться от противника. (Теперь-то его уже выгнали из сборной. Давно пора!) Кому же оставалось играть? Единственно, кто держался — Малов. А Челноков дошел до того, что побежал через все поле специально, чтобы ударить шотландского защитника.

Влепили нам четвертый гол. И атакуют еще сильнее. Совсем озверели. А наши руки опустили.

И вот, когда Кашин еле-еле отбил мяч и около меня промелькнуло самодовольное лицо шотландского нападающего, когда мне стало ясно, что уже ничего не сделать, мы разбиты, я вдруг на секунду как бы перенесся в прошлое. Я увидел Брюнетова, Тушина не такими, как сейчас, а молодыми, свежими ребятами. Мы начинали атаку, защита противника металась. И я услышал голос Игоря Серова: «Пошли, ребята!» Показалось, что он с нами и сейчас будет такой же прорыв, как и тогда, в матче с венграми. И мне показалось, что знаменитая тройка — Серов, Маркелов, Тушин — сейчас снесет шотландскую защиту. Противник дрогнул… Это длилось одну секунду.

Тяжело проигрывать, Верка!

У нас нет полноценных резервов. Нам надо идти в школы, на стадионы, в спортсекции, брать молодых ребят, учить их, воспитывать, растить из них игроков экстра-класса. Не может быть, чтоб среди двухсотмиллионного народа не нашлось хороших футболистов».

«Я закончил дела и решил в оставшийся день найти Игоря. Я нашел его вечером в «Прибое». Сидело их человек семь и пили «за нашего штурмана», «за нашего второго механика» и т.д. Судя по всему, ребята только сегодня вернулись из рейса.

Я остановился у двери и минуту, не привлекая внимания этой компании, наблюдал за Игорем. Я видел спокойного, добродушного, широкоплечего парня. Он шутил с товарищами. Те не отставали. У него, оказывается, добрая улыбка (я привык видеть на лице Игоря злую усмешку). Я решил, что передо мной новый Серов.

Но тут он меня заметил. Улыбка сразу стала другой, глаза тоже прежними, насмешливыми, серовскими.

— Большой человек к нам, ребята, пожаловал! — гаркнул Серов (горластый он стал). — Знаменитый спортсмен, известный общественный деятель, член ЦК комсомола товарищ Маркелов! Не побрезгуйте сесть с нами, Леонид Павлович.

И пока я сидел с ними (ребята в общем-то славные), Игорь все время кидал такие реплики:

— Не обращайте внимания на музыку, Леонид Павлович! В парижском кабаре играли лучше, но нам достаточно и такой. Я, конечно, понимаю, что в Риме вы ели несколько лучший бифштекс. Не огорчайтесь. Здесь нам подали сравнительно хороший. Корове или лошади было не больше ста пятидесяти лет. Но мы тут не избалованы. Нам лишь бы закусить. Мы обязательно пригласим вас к себе. Правда, наш кубрик несколько меньше, чем номер отеля «Мальме» в Стокгольме, но нас это устраивает…

Потом ребята ушли. Мы остались вдвоем. И Игорь весь вечер вспоминал поездки по Европе, банкеты и нашумевшие футбольные матчи и как в Болгарии трибуны скандировали его имя, И все в таком роде. О своей теперешней жизни Игорь рассказывает примерно так:

«Недавно вызывает меня капитан:

«Вас отметили, Серов, поздравляю. Написали про вас». И показывает маленькую газетку, напечатанную на плохой бумаге. Там в короткой заметке среди передовиков-комсомольцев упомянут и Серов.

«Да, — отвечаю я капитану, — действительно большая честь. Меня отметила многотиражка. Очень я растроган».

Тяжело ему, Вера.

Все время Серова бьют по носу.

Мечтал быть, выражаясь его словами, крупной шишкой — оказалось не так просто. Споткнулся сразу на старике барбосе.

Теперь здесь, на море, наверно, ждал какого-нибудь подвига. Обязательно ждал. У этих людей психология такая: стоят на берегу речки. Не перепрыгнуть. Мост строить долго и хлопотно. Так, может, глаза зажмурить, может, перенесет… Итак, он мечтал о штормах, о бурях. Были и штормы и бури. А подвигов не было. Шли обыкновенные трудные будни, тяжелая повседневная работа.

«Вот выловлю я тысячу тонн рыбы. И на тысяча первой умру, — говорит Серов, — а ты даже есть ее не будешь».

И с Соколовой у него, кажется, плохо. Впрочем, может, это и к лучшему.

Об университете пока не говорит. Но ведь думает.

Мне кажется, рано ему в университет. Слишком сильны еще все эти воспоминания. Они, как дым, лезут ему в глаза. Из-за них он хочет быстренько на чем-нибудь взять реванш и выскочить в люди.

Ведь, знаешь, теперь все едут на целину или стройки. Серов, как оригинал, уехал на море. Это верно. В Москве ему, пожалуй, нельзя было оставаться. Там все слишком напоминало о прежнем. Итак, море, романтика. Представляю, какие письма писались Соколовой. Но, повторяю, работа моряка скучная. Драить палубу, медяшки. Однообразно. Штормы в наше время стали редкостью. Как говорит сам Серов, «женщин нет, а есть план, план, будь ты трижды проклят». Да, надо Игорю всю свою жизнь перестраивать.

Я вижу, как ты улыбаешься: «Маркелов не любит неудачников». Но что делать? Серов по-прежнему мечется. Он не изменился.

Когда мы уходили, к Серову пристал какой-то подвыпивший пожилой детина в штормовке. Вероятно, вечером пришел сейнер, и моряки изрядно поднабрали.

— Эй, земляк! Людей много, а истинных друзей нет: на пол-литра не дают.

— Да, мы с тобой земляки, — отвечает Игорь, — два лаптя на карте.

Тот сурово к нему придвинулся, взял его за руки.

Стоят, мерят друг друга взглядами. Вдруг детина провел так легонько по его плечам.

— Молодец! Мы с тобой работяги, поймем друг друга.

И, почему-то зло взглянув в мою сторону, детина исчез. А Игорь как-то посерьезнел: