— У русских, как я слышала, хорошая артиллерия, — сказала Барберина.

— Гм… Это верно, но ведь и я довел число пушек с двух до пяти на каждую тысячу солдат.

— Как бы там ни было, — со вздохом сказал Зейдлиц, — Веделя здорово побили. Хорошо еще, что русские дали ему уйти, почти не преследуя его.

Фридрих пожал плечами.

— Что касается моей армии, самый опасный момент — это первый момент после победы. Все потеряли голову от радости, что избежали опасности, и никто не хочет снова подставлять лоб. Поэтому преследующий легко может оказаться в очень незавидном положении.

Король нахмурился и повернулся к Барберине.

— Я вижу подле вас книги, мадам. Что вы читаете?

— Это — Лессинг, это — Клейст, а это — Виланд.

— Виланд, Лессинг, Клейст… Чорт возьми, откуда они взялись?

— Это немецкие поэты, ваше величество..

— Гм… Я предпочитаю классиков или французов. Я не читаю поэтов, пишущих по-немецки. Я не верю в то, что мы уже обзавелись своей литературой.

Королю, повидимому, было неприятно, что ему, хвалившемуся познаниями в области словесности, неизвестны поэты, появившиеся на литературном горизонте Германии.

Он встал и принялся рассматривать гравюры, развешанные по стенам.

В комнату вошел Глазау с громадным серебряным подносом и стал осторожно расставлять на столе напитки и яства. Король скорчил гримасу.

— Глазау все еще у вас? — пробормотал он. — Вы очень терпеливы, мадам, что держите таких строптивых лакеев. Впрочем, вкусы женщин мне всегда были непонятны.

— Прошу вас отведать вина, ваше величество. Отличная малага. Мне подарил ее испанский посол. Господин генерал-лейтенант! Прошу вас и милую Сузанну.

Глазау наполнил бокалы. Зейдлиц залпом выпил свое вино; король, напротив, медленно тянул его, с видом знатока пробовал на язык и наконец сказал:

— Да… Превосходное. Вы бы, Зейдлиц, вместо того, чтобы подсовывать мне муфту этого сеньора, постарались раздобыть у него и для меня ящик такой малаги. Если я сам обращусь к нему, мне это обойдется в уступку целой провинции.

— Я укажу вам человека, который пригодится вам для этой цели, — расхохотался Зейдлиц. — Это — Шметтау. Они с послом по целым дням сражаются в экарте́.

— Шметтау? — изумился Фридрих. — Не знал… Я вызвал его из Саксонии, потому что тамошнее население так ненавидело его, что в конце концов, наверное, дело плохо кончилось бы. Взяв Дрезден, я назначил туда Шметтау комендантом. В прошлом году, когда Даун подошел к Дрездену. Шметтау, не надеявшийся отстоять город, послал сказать Дауну, что сожжет его. И действительно, в лучших зданиях разложили удобозагорающиеся вещества, и при первых австрийских выстрелах Шметтау велел поджечь их. Даун прекратил приступ и послал спросить у Шметтау, по приказанию ли своего короля он решился на такое дело.

Глазау снова наполнил бокалы. Острый взгляд Барберины подметил, что рука его дрожала. Почему-то это вдруг обеспокоило ее.

— Ну что, приятель, — добродушно обратился к Глазау король, — понравились тебе мои фухтвли? Небось, в Шотландии таких нет. Сколько времени у тебя чесался после них?

Лакей мучительно покраснел, губы его задергались, казалось, что он вот-вот разрыдается. Даже Зейдлицу стало жаль его, и, желая вернуть короля к прежней теме, он сказал:

— На свой вопрос Даун получил недавно ответ от вас самих, ваше величество. Вы показали ему, что шутить не любите. Осаждая тот же Дрезден, вы велели учинить столь страшный обстрел города, что все главные улицы были разрушены.

— Война! — пожал плечами Фридрих. — Чем более устрашено население, тем скорее страна изъявит покорность, так как растерянность обывателей передается правительству и армии.

— Только великим людям дано так рассуждать, — сказала Барберина. — Мы, простые смертные, никогда не можем отделаться от жалости и сострадания.

— Это предрассудок, — галантно склонился к Барберине Зейдлиц. — Вам следует поговорить на тему о жалости с полковником Шицем.

— С командиром полка белых гусар? О нет, увольте! Я слышала, что он предает пыткам мирных жителей.

Эта фраза была ошибкой. Король остановил на Барберине тяжелый взгляд и раздельно произнес:

— Шиц — начальник моей разведывательной полиции. Он наказывает и ведет расследование моей властью.

Фридрих все больше мрачнел.

— Вы — француженка, мадам, и, значит, белоручка, — сказал он грубо. — Только нам, потомкам Нибелунгов, дано шагать по крови, не замочив себе даже ног.

Барберина, потупив голову, молчала. Вдруг Фридрих покачнулся.

— Parbleu! Я совсем разболелся. В ушах точно барабаны бьют… Глазау, налей мне еще вина!

Никто не отозвался. Оказалось, что лакей, никем не замеченный, вышел из комнаты.

Барберина проворно наполнила бокал и поставила перед королем. Она с трудом сохраняла самообладание. Исчезновение Глазау внушало ей смутную тревогу.

— К чорту жалость! — выкрикнул Фридрих. — Надо ломать хребет каждому, кто не немец. Вот я не сумел сломать русских при Цорндорф и теперь они угрожают Берлину. Я не боюсь французов, которые даже на войне не могут расстаться со своими метрессами. Еще того меньше опасаюсь Дауна, который воюет со мной так, точно нам с ним суждено прожить, по крайней мере, сто лет. Но русские — это страшный противник. Они становятся сильнее с каждым годом, с каждым месяцем. Они уже теперь душат меня…

Он схватился за ворот мундира и рванул его так что посыпались пуговицы. Опершись обеими руками о стол, он тяжело поднялся.

— Мои генералы хороши только на плац-парадах. Не им совладать с этим северным медведем, которого мы сами раздразнили и выманили из берлоги. К чорту Веделя! К чорту всех! Я сам пойду на русских. Я возьму с собой больше войск, чем когда бы то ни было. Я возьму сорок, пятьдесят тысяч.

Он еле держался на ногах. Его била лихорадка. Зейдлиц пытался осторожно усадить, его. Барберина трясущимися руками наливала в стакан воду. Графиня забилась в угол и, прижимая руки к груди, всхлипывала.

— К чорту! — хрипел король, отталкивая Зейдлица. — Сейчас война — это русские! Если я не сокрушу их, они сокрушат меня. Но я разобью их. Разве может эта дикая орда московитов противостоять моему благоустроенному войску? И, разбив, я ошеломлю их моей расправой. Я велю зарывать их живьем в землю. Я…

Внезапно он умолк. Глаза его, казалось, были готовы вылезти из орбит. Он судорожно глотнул воздух и всем телом опрокинулся навзничь на руки едва успевшего подхватить его Зейдлица.

— Врача! Скорее врача! — повелительно крикнул Зейдлиц.

Но Барберина уже сама бежала к двери. Отдав приказание, она вернулась в комнату и вместе с Зейдлицем склонилась над королем. Он был в беспамятстве. Грудь его бурно вздымалась. На губах пузырилась пена. Барбври на стала тихонько смачивать ему виски. Графиня Сюзанна обмахивала короля веером. Никто не проронил им слова.

Наконец раздался стук кареты, и в комнату вбежал придворный врач. Следом за ним вошел незнакомый Барберине человек в мундире гусарского полковника. Он тотчас подошел к Зейдлицу и стал о чем-то расспрашивать его.

Короля подняли и перенесли на диван. Доктор влил ему в рот какую-то жидкость и медленно поднялся. Все смотрели на него.

— Его величество отравили, — медленно выговорил врач.

Барберина с невольным криком ужаса вытянула перед собой руки, словно отстраняя эту страшную весть. Зейдлиц подошел к ней.

— Мадам, — сказал он сухо, — полковник Шиц интересуется, куда девался лакей, прислуживавший нам за столом.

— Не знаю. Клянусь честью, я ничего не знаю, — пролепетала Барберина. Мужество покинуло ее. Не в силах стоять, она опустилась на стул.

Гусарский полковник выглянул за дверь и резким голосом отдал приказание. Затем он обратился к Барберине:

— Я попрошу вас проехать со мной. Вы сами понимаете, что мне необходимо задать вам ряд вопросов.

Барберина безвольно поднялась и прошла к выходу. Все происходящее казалось ей страшным, нелепым сном, и она безотчетно надеялась, что вдруг проснется. Шиц, звеня шпорами, шел за нею. Выходя из комнаты, Барберина обернулась. Врач, хлопотавший подле уже пришедшего в чувство короля, Зейдлиц, писавший что-то на согнутом колене, графиня, смотревшая, поджав губы, ей вслед, — все они показались ей людьми из далекого, прежнего мира, с которым она уже безвозвратно рассталась и никогда в него не вернется.