Бибиков со вздохом тронул поводья.

Говоря так, Ивонин на самом деле был гораздо более встревожен. Он видел и понимал, что главнокомандующий тоже видит, что русские войска, в большом количестве стянутые на Большой Шпиц, стоят здесь скученные и в тесноте. Огонь пруссаков с Мюльберга делался все сильнее, и каждое ядро находило себе жертвы. Укрыться от обстрела было негде. Полки стояли в маленьких овражках, не дававших почти никакого укрытия от снарядов и картечи. Солдаты молча жались друг к другу, угрюмо слушая нарастающий свист ядер.

Это был тот момент сражения, когда Фридрих отправил курьеров в Берлин и в Шлезию с известием о решительной победе над русскими. Воодушевленная успехом, прусская армия рвалась вперед. На стороне пруссаков была свобода маневра, им принадлежала инициатива. Казалось, что могли противопоставить им сгрудившиеся на узкой возвышенности, поливаемой смертоносным градом картечи, русские, войска?

Прусский король и его генералы полагали, что исход сражения предрешен и ничто не может спасти русскую армию от поражения и гибели. Ведель злобно подтверждал приказ, отданный Фридрихом перед Церндорфом: «В плен русских не брать!» Он видел уже блестящий реванш за Пальциг.

Но седенький старичок-главнокомандующий неторопливо отдавал приказания; генерал Румянцев холодно смотрел в подзорную трубу на приближающиеся густые массы пруссаков; Бороздин, еще не оправившийся от недавней раны, с гордостью смотрел на своих изготовившихся бомбардиров, а десятки тысяч безвестных русских людей стойко стояли под картечью, всякий раз смыкаясь после того, как из их рядов выносили убитых и раненых.

Задумав дать генеральное сражение русской армии, король Фридрих стремился нанести ей страшный удар, от которого она не смогла бы оправиться. В русской армии он видел самое серьезное — а может быть, и единственное — препятствие к осуществлению своих замыслов. Он уж давно не считал эту армию «дикой ордой московитов». Он научился бояться ее — и тем сильнее ненавидеть. Она разбила полки его любимых генералов Левальдта и Веделя, она едва не разгромила его самого при Цорндорфе. И вот, наконец, эта ненавистная армия у него в руках. О! Ее надо не только победить, ее надо уничтожить до конца, потому что иначе она опять возродится и встанет на его пути.

Он с раздражением выслушивал своих генералов. Точно сговорившись, они представляли ему одни и те же соображения: солдаты очень устали от длительного похода и боя, к тому же изнемогают от жары, следует ограничиться достигнутыми результатами и посредством губительного обстрела вынудить русских к отступлению. Так говорил Финн, и Гюльзен, и Путкаммер, и даже сам Зейдлиц, с тревогой всматривавшийся в насупленные лица своих кавалеристов.

Фридрих гневно сопел. Эти робкие вояки, которых он делал генералами, думают, что они умнее его. Они не могут забыть его ошибку при Коллине. Хорошо же, он им покажет, как нужно воевать! Неужели, однако, среди них не найдется ни одного, который…

— Ваше величество! По-моему, нужно атаковать русских, сбить их в центре, а тогда и правый фланг их недолго продержится. Они уже неспособны на упорное сопротивление.

Это говорит Ведель. Фридрих милостиво улыбается ему.

— Ты тоже такого мнения? Ну, так марш! — И, обращаясь к хмурым генералам: — Русская армия неспособна к маневрам и к быстрой перемене фронта. Мы возьмем их со слабейшей стороны.

Прусская армия двинулась на штурм Большого Шпица.

Атака велась сразу с трех направлений. С фронта и справа наступала пехота, слева — кавалерия Зейдлица. Всюду, куда только хватал глаз, видны были прусские шеренги, приближавшиеся, стреляя на ходу, к оврагу Кугрунд, через который нужно было перебраться, чтобы дойти до Большого Шпица. Огонь прусских батарей усилился до предела.

Шатилов, оставшийся подле Румянцева после отступления Обсервационного корпуса, с волнением всматривался в лица солдат. Ему казалось несомненным, что здесь повторится то, что случилось на Мюльберге. Стесненные на узком пространстве, поражаемые картечью, люди не смогут дать отпор нескончаемым волнам атакующих. «Сила солому ломит», — вспомнилось ему.

— Господин капитан, — раздался подле него спокойный, даже веселый голос Румянцева, — велите бригадирам Бергу и Дерфельдену переменить фрунт. Сибирский, Азовский и Низовский полки пусть поставят в первой линии, Углицкий и Киевский — во второй. Да пусть Бороздин эти полки «единорогами» усилит.

В это время рядом с Румянцевым упало ядро, обдав его комьями сухой земли. Румянцев отряхнулся и прежним тоном добавил:

— Псковский полк пусть прикрывает ретраншамент слева.

Шатилов вскочил на высокого гнедого жеребца, взятого им у одного раненого офицера, и поскакал к Бергу. Там бой был в разгаре. Пруссаки совсем было спустились в Кугрунд, но встретили такой убийственный ливень свинца, что замялись. В этот момент с фланга их стала обстреливать искусно скрытая батарея. Напрасно прусские офицеры колотили тростями солдат, осыпая их бешеными ругательствами и угрозами. Одна за другой расстроенные шеренги поворачивались и убегали.

Русские солдаты, отирая потные лица, весело улюлюкали им вслед.

— Какой полк? — крикнул Шатилов.

— Углицкий.

Шатилов вдруг задержал коня.

— Не знаете, братцы, сержант Микулин жив ли?

— Живой! Живой! — заулыбались вокруг. — При гаубицах при своих.

Шатилов с любовью смотрел на потные, с размазанной по щекам грязью лица.

— Крепко ломит прусс, — сказал он, — а нам его перешибить непременно надо. Ведь так, братцы?

— Это как же? — удивленно сказал тонким, пискливым голосом солдат, сидевший на земле и перевязывавший тряпицей натертую ногу. — Как же понимать, ваше благородие? Ужель немцу против русского выстоять? Вот взять, к примеру, хоть нашего Алефана — рази ж против него какой ни на есть немецкий пентюх сдюжит?

Вокруг грохнул хохот. Алефан досадливо, но беззлобно повел головой, и по этому жесту Шатилов узнал его. Вспомнилась поездка с Ивониным, ночной разговор…

— Ну, ребята, счастливо вам! — сказал он растроганно. — А теперь и впрямь надобно за штык браться.

От болотистых берегов Одера надвигались новые густые линии пруссаков. Солдаты разошлись по своим местам, прозвучала команда офицеров, и вдоль русских траншей пробежал грохот залпов. Главная батарея на Большом Шпице окуталась дымом. Вокруг пруссаков и внутри их линий стали вздыматься фонтаны земли. Ядра и пули наносили пруссакам тяжкий урон, но они продолжали итти вперед. Косые лучи солнца освещали необозримую массу атакующих. Топча своих раненых и убитых, они придвигались все ближе, стреляя на ходу, и потом вдруг с разноголосыми, нестройными, оглушительными криками побежали к оврагу. Еще миг — и первые прусские гренадеры показались над бруствером русских траншей. В эту минуту на площадь Большого Шпица вынеслась и кавалерия Зейдлица.

Новгородский мушкетерский полк был захлестнут и сбит; остальные полки напоминали островки, затерянные в бушующем море. Шатилов, увидевши, что ему все равно не выбраться с Большого Шпица, остался в Углицком полку. Снова его охватило его безумие боя, но теперь голова его осталась ясной. Он стрелял и колол, и все-таки видел и подмечал все, что происходит вокруг. Вот вертится, как вьюн, солдат, который так хорошо и хлестко ответил ему. Наскочивший кирасир замахнулся на него палашом, но чья-то могучая рука сорвала кирасира с седла и швырнула наземь. Это — Алефан. Шатилов вспоминает, как ребенком слушал, затаив дыхание, былины про новгородских удальцов. Вот она — былина, ставшая былью. «Где рукой махнет, там улочка»…

Но тут чей-то зычный голос кричит:

— Пушки! Пушки выручай!

Вместе со всеми Шатилов бросился туда, где стояли полковые гаубицы. Там в пыли, в дыму и блеске выстрелов шла рубка. Лязг штыков, тяжелые удары, предсмертные вопли, брань… Что-то острое оцарапало шею Шатилова, дважды он сам ударял шпагой выраставших перед ним людей в чужих мундирах. Какой-то прусский генерал пронесся мимо него, ведя за собою белых гусаров. Потом перед Шатиловым мелькнул давешний юркий солдатик. Почему-то одна штанина у него была красная. Присмотревшись, Шатилов понял, что правая нога солдата почти совершенно оторвана, кровь бурно хлестала из раны, растекаясь по земле в большую лужу. «Гранатой, верно, — подумалось Шатилову. — Чего же он не перетянет рану?» Солдат из последних, видимо, сил вдруг приподнялся на локте и выстрелил в пробегавшего пруссака. Тот покачнулся и осел на землю.