— Пришли, — сказал кто-то отдуваясь.

Ивану развязали глаза. Он находился в темной комнате; свет не проникал в нее, так как перед окном во дворе была высокая постройка. Даже днем горели свечи. Воздух был душный и затхлый.

Иван в оцепенении молчал. Так вот о чем пели говорливые волны… Новая темница — пуще прежней.

— Гулять п-пускать будете? — спросил он, уронив руки.

— Не велено, — сухо ответил давешний голос, и все вышли, заперев за собою массивную дверь.

Шлиссельбургская крепость приняла нового узника.

Ни смотрителю, ни коменданту не было известно, кто таков новый заключенный. «И с виду встрепан, и умишком беден, а стерегут, как паву», недоумевали в крепости.

Но не только в крепости интересовались таинственным арестантом. На воле также следили за ним, и не в одной лишь России. Прусский король не был уверен в Петре III: чересчур глуп и бестактен, к тому же подле него супруга, эта чересчур умна. Неплохо было бы вместо этой пары посадить на русский престол вовсе не искушенного в политике, слабоумного и слабовольного Ивана VI.

И в очередном секретном письме главный конфидент Фридриха в Петербурге Таген, он же Шлимм, получил прямое предписание всеми мерами содействовать освобождении неудачливого императора из крепости и возведению его на престол.

Барон Шлимм после опалы Пальменбаха перешел на службу к Фермору и вскоре получил доступ во все петербургские салоны. Корректный, хладнокровный, с манерами прирожденного аристократа, он примелькался всюду, отпускал изысканные комплименты дамам, устраивал pepits jeux[28], разговаривал с мужчинами о негоциации и политике, рассказывал сообщенные ему из Голландии новости, участливо спрашивал о военном положении.

В последнее время у него было много забот: несмотря на все старания, ему не удавалось склонить ни одного министра или хотя бы влиятельного придворного к мысли о необходимости заключения мира. Фридрих слал письма, в которых брань перемешивалась с угрозами, требовал отчетов в израсходованных суммах, — у Шлимма голова шла кругом, а тут еще это новое поручение.

Мнимый господин Таген лихорадочно соображал, как подступиться к этому щекотливейшему делу. Государева крепость, арестант за семью замками — тут нужна помощь кого-нибудь из внутреннего гарнизона, иначе и не проникнешь в это узилище. Да где взять такого?

И вдруг словно ворожея наворожила. Однажды утром докладывают, что его хочет видеть поручик Мирович. Кто такой? Наверное, какой-либо проситель.

— Я занят. Пускай зайдет в другой раз.

Слуга возвращается: пришедший настойчиво просит принять его.

— Ну что же, — господин Таген со вздохом запахивает халат. — Впусти.

Он с неудовольствием смотрит на вошедшего плохо одетого офицера и резко спрашивает:

— Что вам угодно?

— У меня к вам дело, господин барон, — спокойно произносит офицер.

Таген, закусив губу, говорит:

— Вы ошиблись, я не барон. И говорите поскорее, в чем ваше дело: у меня нет времени.

— Я не ошибся, барон Шлимм. И, кстати, не предложите ли вы мне присесть?

Шлимм подходит вплотную к посетителю.

— Кто вы такой?

— Поручик Мирович. Ныне служу во второй роте Смоленского полка. — Чуть приметно улыбнувшись, странный гость добавляет: — Поелику я мое знание вашей особы никому не доверил, то и злых умыслов противу вас не имею.

Шлимм призывает на помощь все свое самообладание.

— Чего же вы хотите, господин Мирович? — Он отходит в глубь комнаты, устраивается на диване и жестом приглашает поручика сесть в кресло.

— Между дворянами принято, что за оказанную услугу ответствуют тем же. Не ведаю я, по какой причине изволили вы принять в нашей стране другую фамилию и даже, если не ошибаюсь, под другим подданством сюда явиться. Полагая это вашим частным делом, обещаю не любопытствовать посему и умолчать о том, что знаю. Вас же почитаю вправе просить, пользуясь вашими связями при дворе государыни…

Но Шлимм уже не слушал. Он обдумывал мгновенно зародившийся в его голове план. Смоленский полк, как ему известно, будет вскоре назначен для несения караульной службы в Шлиссельбургской крепости. Сама судьба послала ему этого человека.

— Послушайте, господин Мирович, — тихо говорит барон, — а что, если я предложу вам одно дело, требующее решительности и отваги, которое вам несравненно больше выгоды принесет, чем вы сейчас даже помыслить можете?

Глаза офицера вспыхивают.

— Я готов вас выслушать.

— Тогда вот что. Здесь об этом деле неудобно разговаривать. Приходите сегодня в девять часов вечера, — Шлимм задумывается, — ну, хотя бы в бордель Дрезденши. Знаете, где это?

— Как же! — Мирович глухо, надтреснуто смеется. — Бывал…

— Кажется, господа офицеры этот бордель перед прочими предпочитают? — смеется и Шлимм, провожая гостя к дверям. — Но сегодня вместо постоянных удовольствий мы выберем необычное: посвятим время беседе. И поверьте, господин поручик, вы не ошибетесь, выбрав сей предмет.

Мирович машет рукой:

— Есть русское присловье: много выбирать — женатым не бывать…

— Ха-ха-ха! — смеется Шлимм. — Очень справедливо. Так в девять часов…

Вечером в комнате самой Дрезденши, к удивлению Мировича, чрезвычайно почтительно выполнявшей все распоряжения Шлимма, Мирович услышал историю императора Ивана VI. Барон напрасно силился распознать, какое впечатление произвел его рассказ на молодого офицера: тот сидел с невозмутимым видом изредка отхлебывая вино, казалось, слушая только из вежливости.

Но сердце Мировича бешено колотилось. Вот он — фарт! Он освободит законного императора, посадит его на трон, а по правую руку нового государя встанет сам. Мысли кружились в мозгу. Наконец-то пришел случай ухватить быстролетную фортуну, сорвать банк, приготовленный для хладнокровного и решительного игрока! Он, Василий Мирович, восстановит блеск родового имени, узнает сладость власти и почестей… Его била лихорадка, когда он представлял себе выгоды затеваемого предприятия.

— Вы не нарушите долга присяги, тем более — чести офицера, — умильно журчит Шлимм, — напротив, поможете законному монарху. А для успеха дела… — Он вынимает из кармана и кладет на стол увесистый кошель.

Но Мирович почти не смотрит на золото.

— Я согласен, — говорит он и, глядя куда-то вдаль, точно силясь прочитать там свою судьбу, он раздельно повторяет: — Согласен.

Весной 1760 года штаб-квартира Фридриха помещалась при его главной армии в Саксонии, между Носсеном и Мейссеном. Всякий свежий человек, едва попав туда, чувствовал ту особую атмосферу подавленности и удрученности, какая бывает и армиях, терпящих поражения. Куда девалось былое оживление, звонкое щелканье шпор, напыщенное высокомерие офицеров! Теперь все говорили вполголоса, двигались тихо, стараясь не обращать на себя внимания и, главное, не попадаться на глаза королю.

Холодным мартовским утром Фридрих сидел у окна просторной комнаты и наигрывал на флейте однообразную тоскливую мелодию. Обстановка комнаты состояла из большего дубового стола, дюжины стульев и двух полукруглых диванов. Стол был накрыт на пять приборов, но, кроме флигель-адъютанта Геца, никого пока не было.

Фридрих выдул особенно протяжную ноту и отложил флейту.

— Мне вспоминается рассказ про одного святого миссионера, — сказал он не оборачиваясь. — Когда его поджаривали дикари, он попросил перевернуть его на другой бок. «Этот уже испекся», пояснил он. Так и я, Гец, хочу, чтобы мне хоть на время дали отдохнуть от того, что так мучит меня. Каждый день одно и то же: военные неудачи, нехватка денег, нехватка продовольствия, нехватка фуража, нехватка людей. Non de Dieu! Я набрал двести тысяч человек, и только Колигион знает, каких трудов это мне стоило, а у противников моих уже триста семьдесят пять тысяч. Мог ли я думать о чем-либо подобном, когда начинал эту дьявольскую войну с сорока тысячами? А лошади! Едят их, что ли? Или они кончают жизнь самоубийством?