Наряду с этим реформа Батория в известной мере содействовала укреплению Запорожской Сечи: отныне на тех, кто не был включен в реестр, но тем не менее стремился сохранить независимое положение, польские власти на Украине смотрели как на ослушника правительственных распоряжений. Если они желали избежать закрепощения, им ничего не оставалось делать, кроме как бежать «за пороги» — и уже не временно, а навсегда. Таким образом, Сечь, эта запорожская община непризнанных козаков, получила новые многочисленные пополнения.

Во второй половине XVI века Польша домогалась лишь ослабления козачества, а заодно и извлечения максимальной пользы из этого неприятного для нее, но неустранимого явления. Прошло немного времени, и с конца XVI века польское правительство видит единственный выход в уничтожении козачества любой ценой. Но и это оказалось невозможным. Козачество снова продемонстрировало свою исключительную жизнеспособность и на жестокий удар польского правительства ответило в середине XVII столетия таким ударом, от которого едва не рухнуло все здание Речи Посполитой.

В чем же заключался источник столь быстрого роста козачества, его способности молниеносно залечивать свои раны и вставать всякий раз на борьбу со свежими силами? Прежде всего в нерушимой связи его с широкими народными массами. Страдая от непрекращающихся притеснений со стороны панов, украинский народ с гордой непримиримостью предпочитал неравную борьбу подневольному существованию. А в этой борьбе козачество было его боевым авангардом.

В конце XVI века происходит усиленное проникновение в Восточную Украину польских порядков и польского помещичьего землевладения. До тех пор жители этих земель хотя и гибли под ударами татарских сабель, зато сохранили личную свободу, в противоположность своим несчастным собратьям в Западной Украине, которые уже в полной мере были закрепощены панами. Люстрации (статистические описи), проведенные в восточноукраинских областях перед последними десятилетиями XVI века, свидетельствуют, что та немногочисленная шляхта, которая рискнула поселиться там, жила не очень пышно. Тамошние селяне соглашались работать на своего пана три дня в году; если помещику это не нравилось, то крестьяне «добре знали дорогу, которою утекать»: стоило податься на 100–200 верст к югу, в необозримую степь, и никакая погоня не была страшна. Или можно было стать козаком и тогда вовсе избавиться от опеки. Неудивительно, что при этих условиях крестьянин был «богатейший и пышнейший, нежели пан».

С конца XVI века все начинает меняться.

Увидев, что плодородные земли степной Украины уже прочно освоены русским населением, паны стали наперебой протягивать к ним руки. В короткий срок польское правительство роздало всю Восточную Украину магнатам. «Что в этих пустынях было поселение, хотя редкое и «непослушное», об этом оно не думало», замечает историк А. Ефименко. Род Калиновских получил Уманскую «пустыню», род Вишневецких — Полтавщину и часть Черниговщины и т. д.

Создалось такое положение: русский неимущий люд бежал сюда от польского ярма, вспахивал нетронутую целину, поливал ее кровавым потом, отражал свирепые набеги татар, а затем являлись помещики и объявляли эту землю своей собственностью.

В первое время помещики, заинтересованные в заселении пустовавших земель, не очень притесняли коренное население. Они не только охотно давали приют даже беглым крестьянам, прибывавшим из Галичины, но и всячески заманивали всё новые толпы поселенцев. Они обещали, что в течение пятидесяти лет новые поселенцы будут пользоваться землей «безданно», и эта мера действительно способствовала приливу людских потоков в Приднепровье и Побужье.

Но очень скоро начались неизбежные конфликты между вольнолюбивыми жителями и нежданно появившимися новыми хозяевами. Конфликты стали возникать по всякому поводу и прежде всего в связи с вопросом о земле.

В королевских имениях власти приступили к разбивке крестьянских владений на отдельные участки размером около 20 десятин — так называемые волоки. Этой мерой они показывали, что земля не принадлежит более хуторянам и власти могут распоряжаться ею по своему усмотрению.

Экономическое закабаление было только предвестником личного закрепощения, предвестником генерального похода панов на вольнолюбивые порядки Восточной Украины. «У нас в том свобода, — писал современник той эпохи, поляк Симон Старовольский (1588–1656), — что всякому можно делать то, что захочется: от этого и выходит, что беднейший и слабейший делается невольником богатого и сильного, сильный наносит слабому безнаказанно всякие несправедливости, какие ему вздумается. В Турции никакой паша не может того делать последнему мужику, иначе поплатится за то головой; и у москвитян думный господин и первейший боярин и у татар мурза и высокий улан не смеют так оскорблять простого хлопа, хотя бы и иноверца… Только у нас в Польше вольно все делать и в местечках и в селениях. Азиатские деспоты во всю жизнь не замучат столько людей, сколько их замучат каждый год в свободной Речи Посполитой».

К этим горьким словам польского современника трудно что-либо прибавить.

Независимые дотоле люди познали страшный гнет панского «мучительства», и жизнь их сделалась «тягостнее галерной неволи». Порядки, от которых они бежали из Польши и Галичины, утверждались теперь и здесь. Случалось, что крестьянина выводили на полевые работы в оковах, а если он не был в силах работать в таком положении, то нанимали за его счет батрака. За убийство чужого крестьянина шляхтич только платил его семье 40 гривен пени. Если он засекал своего крестьянина, он ничего не платил. В помещичьих усадьбах с утра до вечера свистели розги и плети.

«Случится у пана какая-нибудь радость, — пишет Старовольский, — подданным его печаль: надобно давать поздравительное; если пан владеет местечком, торговцы должны в таком случае нести ему материи, мясники — мясо, корчмари — напитки; по деревням хлопы должны были давать «стацию»[25] его гайдукам. Едет ли пан на сеймик, или на богомолье в Ченстохов, или на свадьбу к соседу — на его подданных всегда налагалась какая-нибудь новая тягость. Куда ни проедет пан со своим своевольным оршаком (свитою), там истинное наказание для бедного хлопа: панские слуги шляхетского происхождения портят на полях хлеб, забирают у хлопа кур, баранов, масло, а пойдет хлоп жаловаться пану, так его за то по ушам отшлепают, зачем беспокоит его милость, тем более что сам пан привык поступать, как его слуги».

Не желая затруднять себя управлением поместьями, паны сдавали их в аренду. Арендаторы, стремясь окупить уплаченную пану сумму и сверх того получить прибыль, доводили эксплоатацию до невиданных размеров, измышляя всё новые и новые поборы.

«Не так паны, як паненята», гласила украинская пословица, подразумевавшая под паненятами арендаторов и управителей.

Панщина и подати помещикам, притеснения со стороны арендаторов, поборы экзаторов[26], взятки старост, насилия жолнеров[27] все это, как паутиной, облепило жизнь недавно еще независимого народа. И вдобавок — безмерное презрение сановитой шляхты к «быдлу», невозможность найти управу, необходимость покорно сносить любую обиду, а за слово протеста послушно ложиться под плеть ката (палача).

Если бы поляки были дальновиднее, они бы отдали себе отчет, что люди, пришедшие сюда, на берега Днепра и Буга, в поисках воли отстоявшие свою обетованную землю от татар, не позволят теперь опять запрячь себя в ярмо и отобрать политую кровью их отцов землю. Но в Польше мало было ясных умов, подобно Старовольскому или Скарге[28] предвидевших трагическую развязку такой политики. Большинство шляхтичей полагало, что нужно, не давая опомниться несчастному «поспольству» (крестьянам и мещанам), связать его по рукам и по ногам. И наряду с социально-экономическим закрепощением началось особенно остро подавление русской национальности.