Аэций задумчиво кивает головой.

— Да… да… ты прав… Но ему придется им стать… Именно поэтому я и отправляю тебя из Равенны… Поедешь в Арверны, к Авиту… Никто лучше тебя это не сделает.

Горячий поцелуй и две большие слезы одновременно падают на широкую, унизанную кольцами руку.

— Еще новости?..

— Сыновья павшего короля Гунтера — Гундиох и Хильперих — просят выделить им плодородные земли для бургундов… Они не только возобновят феод, но и в доказательство своей верности дадут пожизненных заложников: по одному воину и по одной девице от каждого сильного рода…

— Хорошо. На будущий год император определит им Сабаудию и побережья Лемана[89]. Пригодятся. Мне нужно на востоке Галлии заграждение от гуннов, — говорит Аэций, заранее наслаждаясь впечатлением, которое произведут на юношу последние слова.

И испытывает полное разочарование. Вместо ожидаемого безграничного удивления на лице магистриана виднеется спокойное одобрение.

— Мудрость твоя и проницательность поистине не имеют пределов! Дар провидения — вот величайшее достоинство владык… Слепо доверять дружбе гуннов — это самоубийство… Все сильнее, все опаснее становится король Аттила…

Аэций даже не старается скрыть удивление, которое вызывает молодой магистриан. Он смотрит на него с удовольствием, но как будто и с сочувствием. «Вот кто должен быть начальником канцелярии, — думает он. — Второй такой головы для этих дел я во всей Западной империи не найду… Как жаль, что отец его всего лишь зерноторговец… Ничего не поделаешь, не могу же я из-за него начинать войну с сенатом, и именно сейчас… Может, как-нибудь потом…»

— А новости из Равенны? — спрашивает он ласково, почти дружески.

— Императрица Евдоксия очень женственна, — стыдливо улыбается магистриан, — и после недавнего разрешения от бремени как будто очень жаждет супружеских ласк, но император Валентиниан предпочитает чужих жен, равно как и девственных дочерей дворцовых служителей..

— Что еще?

— Ежедневно три часа он упражняет свои священный взор и мышцы… Вегеций Ренат того мнения, что наш государь мог бы быть лучшим бегуном империи, как и бойцом на мечах…

Аэций иронически улыбается.

— Это все?..

— Еще нет, сиятельный… Святой епископ Герман Антиссиорорский прибыл из далекой Арморики с жалобой на патриция империи..

— Что ты сказал?!

— Прости слуге своему, господин, но это правда: Герман хочет пожаловаться императору на притеснения, которые испытывают правоверные армориканы от короля еретических аланов Гоара, который по приказу Аэция…

Огромный кулак ударяет по столу с такой силой, что даже подскакивают кодексы, а несколько свитков скатывается на пол.

— Сегодня же доставить ко мне Германа. Гоар — это самый верный из федератов, а с армориканами у меня счеты еще за Литория… Я побеседую со святым епископом. Что еще?

— Петроний Максим как будто добивается вторичного консульства. Всем говорит: «Я знаю, что Аэций никогда на это не согласится, но через три-четыре года я получу консульство прямо из рук императора».

Патриций досадливо кривится.

— Получит его от меня, и на будущий же год. Что там у тебя еще?..

— Флавий Меробауд прибыл из Испании и жаждет предстать перед обличием патриция империи…

— Пусть сейчас же войдет… а ты ступай, мой мальчик, и готовься к отъезду в Галлию…

Быстрым, упругим шагом в комнату вошел Меробауд.

— Слава тебе, сиятельный, — воскликнул он. — Радуйся. В южной Бетике багауды подавлены. Тибатгон, вождь восставших, схвачен. Наконец-то вздохнули Кордуба, Иллиберис, Гиспалис…

Аэций хватает его за руку.

— Наконец-то! — радостно кричит он. — Самое время!. Еще месяц — и крестьяне в Галлии тоже зашевелились бы… Ну и как, вешаете?..

Поэт улыбается.

— Деревьев не хватает…

— Тогда жгите… Жгите живьем… Целые деревни… Сгоняйте в одно место три-четыре сотни… с женщинами, детьми, скарбом… и сразу поджигайте с четырех сторон… Как гунны… И быстрее и сильнее устрашает…

Меробауд побледнел.

— И без того ужасные творятся дела, — сказал он. — Я сам вырезал под Иллиберисом две тысячи человек. У солдат оружие вываливалось из рук от усталости. И ко всему не было никакого удовольствия. Мужички, зная, какая их потом ждет смерть, назло не давались солдатам в руки — сразу бросались на меч… Ужасные дела!.. Одно хорошо, что наконец-то будет мир, — посессоры могут не дрожать за жизнь и имущество, а римский мир — за утрату Беттики..

Аэций засмеялся.

— И почему это каждый поэт всегда как баба?! — воскликнул он. — А раз уже зашел разговор о женщинах, как поживает твоя достойная супруга?..

Меробауд слегка покраснел.

— Ожидает разрешения…

— Значит, сиятельный Астурий. Значит, время получить консульство, еще в молодости. Почтенный муж, с внуками… Самое время!.. Надо будет об этом подумать. Но ты не сказал мне, как же он там поживает, победоносный полководец?.. Здоров? Не ранен?.. Наверное, гордится своими триумфами?..

— Я как раз хотел об этом сказать. Вот ты изволил смеяться, что я слаб, как женщина, а сиятельного Астурия так измотали битвы, что он желает сложить с себя звание главнокомандующего. Говорит, что нервы совсем истрепались. Как-то под Кордубой сомлел, проезжая через бывшую Аполлонову рощу. Но такого леса висельников и ты, пожалуй, никогда не видал, сиятельный…

— Не может быть!.. — в голосе Аэция было беспредельное удивление и недоверие. — Что-то у тебя в голове помешалось, прославленный поэт. Астурий?! Тот Астурий, который так спокойно и хладнокровно уладил дело с Феликсом?!

— Клянусь тебе, что говорю правду. Несколько раз Астурий говорил мне: «Больше не выдержу… Как только выйду в сад, на каждом дереве вижу повешенного и все в глазах красно…»

— Слабые же у вас, у испанцев, сердца и головы!.. Но коли Астурий этого хочет, я освобожу его, консулом же сделаю… Кому я что обещал…

— А кого ты назначишь главнокомандующим вместо него, сиятельный!.. Опять кого-нибудь, кто будет сражаться в Испании?.. Защищать страну от свевов… задушит багаудов… не пустит вестготов за Пиренеи… Того, кто знает страну и условия…

Аэций устремил на поэта проницательный, испытующий взгляд. Долго смотрел он ему в глаза. Наконец сказал без улыбки:

— Так вот зачем ты приехал, Меробауд?.. Понимаю, тобой это заслужено… Но, право же, ни один поэт еще так высоко не продвигался!.. Ты прав: главнокомандующего я хочу иметь в Испании. Да, ты знаешь страну… условия… отличился… Но ведь будет трудно. Ты же знаешь, сколько и каких у тебя врагов. Сигизвульт не из твоих друзей. И Петроний Максим. И Фауст… Даже мои друзья — Басс и Кассиодор — завидуют твоей славе… Один Марцеллин будет за тебя, но он сам язычник и по происхождению не римлянин, с трудом держится на ногах: я еле его прикрываю. Друзей куда труднее защищать, чем провинции… Так вот, говорю тебе, трудно… очень трудно.

Меробауд молчал, уставившись в пол, а лицо его пылало жарким румянцем.

— Но раз уж ты приехал, — продолжал Аэций, — посмотрю, может, удастся что-нибудь сделать…

Меробауд вскочил.

— Я не только за этим приехал! — воскликнул он уязвленно. — Поверь мне, сиятельный, что я никогда бы не хотел поссорить тебя с Фаустом, Бассом или Кассиодором…

Аэций расхохотался.

— Поссорить?! Ты забываешь, с кем говоришь, Меробауд… Поссориться можно только с равным себе… С ними же ты можешь только причинить мне немного неприятностей. Но я уже сказал тебе: раз уж ты приехал…

— И я тебе сказал, что не только ради этого, мой вождь и благодетель!.. — Меробауд сунул руку за одежду и извлек большой свиток пергамента. — Ведь сегодня ровно два года, как родился Гауденций… Разве Меробауд мог об этом забыть?!

Аэций простер объятия.

— Милую тебя, Меробауд, — произнес он приглушенным, растроганным голосом. — И действительно, ты только поэтому приехал?..

— Чтобы самому прочесть…

— Идем к Гауденцию, друг… сиятельный главнокомандующий. Как-нибудь управимся с людской завистью… с Максимом, Глабрионом, Геркуланом, Кассиодором… Идем…