Социальный морализм современного саддукейства, сводящего роль Церкви к служению земному граду, равно как и безрадостность современного фарисейства, его темный путь внешнего подвижничества и холодной уставности, догматически правоверных, но лишенных тоски о Святом Духе, грозят вырождением христианства. «Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» (Лк. 18, 8). Исторический пессимизм, неизбежный для христианина при честном отношении к слову Божию и к окружающей действительности, окрашен не холодом, но страданием; и он превозмогается лишь верой в непобедимость Церкви, стоящей на камне веры: «Конечно, найдет! Но найдет только в Своей Церкви, очищенной, но и уменьшенной до первохристианских размеров и окруженной враждебным неверием мира»[456].

Чуткость к эсхатологически воспринимаемому ходу истории побуждает не озираться вспять, но бесстрашно простираться вперед; не замыкаться в апокалиптических предчувствиях, но с любовью стремиться к преображению мира в Церкви, к собиранию человечества вокруг креста Христова; не полагать свою надежду лишь в хранении устава и буквы, но быть готовыми «к принятию новых, может быть, более простых, форм богослужения, а лучше сказать, не “новых”, а наиболее древних, первохристианских, принадлежащих тому времени, когда над миром поднялась заря Любви»[457].

С болью говорит Фудель об уделе современного христианина жить в «трагическом раздвоении» — звать к полноте христианства и в то же время видеть, как запустение все более и более охватывает и церковную ограду.

«Окаменение сердца, — пишет он, — есть великое несчастье современной церковной жизни. Без живого чувства иной, божественной жизни и своего бессмертия, не вдыхая в себя хоть в малейшей степени блаженного воздуха вечности, нельзя сохранить свою веру. Все корни веры — в мирах иных, и если они подрезаны, то никакое внешнее благочестие не гарантирует, что человек останется до конца верным Богу. А ведь в этом все дело, особенно в наше время: остаться до конца Ему верным»[458].

В одном из последних писем к многолетнему другу Николаю Емельянову Фудель говорит об этой статье как о своей, видимо, завершающей работе, в которой «еще успел собрать крохи, падавшие со стола Отцов моих»[459].

Значительных по объему богословских сочинений Сергей Иосифович действительно больше не писал. Писать вообще становилось все труднее, в том числе из‑за прогрессирующей утраты зрения. Однако мысль вновь обращалась к прожитому, и хотелось еще сказать об ушедших близких людях те недоговоренные раньше слова любви, которые «точно руками, тронут их плечи в немой радости и скажут им, что они не одни и что мы не хотим быть одни без них»[460]. С этой мыслью Фудель завершает свою многолетнюю работу над воспоминаниями и включает в них новую главу о владыке Афанасии (Сахарове), законченную в последние недели 1975 года.

С трогательной любовью пишет Сергей Иосифович о старце — епископе как об одном из тех «редчайших людей, которым хочется поклониться до земли и припасть к коленям, ища у них их неоскудевающего мужества и неугасимого тепла»[461]. И вместе с тем в духовном облике великого исповедника веры, с судьбой которого его собственная оказалась многообразно переплетенной на протяжении почти четырех десятилетий от первого знакомства в Усть — Сысольске, Фудель подмечает как близкие ему, так и отчасти чуждые черты. К последним он относил некоторое «буквоедство», самим владыкой признаваемое, и вытекающую отсюда недооценку значения первоначального христианства с его харизматической свободой для наступившей с началом гонений эпохи жизни Церкви.

Эта особенность становится для Фуделя поводом еще раз задержаться подробнее на высказанных им в последнем богословском сочинении мыслях о значении церковного устава, который не может считаться незыблемой нормой, хотя и не должен пренебрегаться в угоду лени и произволу. «Не надо слепо принимать на веру все старое только потому, что оно “старое”. Когда‑то полноводная река Византии обмелела до того, что местами превратилась в болото. Надо идти не к “старому”, а к “живым источникам вод”, в “старом” ли они или в “новом».

В стремлении помочь другим найти эти живые источники — и в осознании того, что «жизнь определенно кончается, а в душе еще много невысказанного»[462], — Сергей Иосифович заканчивает (вероятно, приблизительно за год до смерти) свою последнюю и, может быть, самую пронзительную, захватывающую книгу, озаглавив ее «У стен Церкви».

«Сил на что‑то цельное и большое у меня совсем нет, а поэтому решил просто записать то, что успею, в надежде, что и это может кому‑нибудь пригодиться»[463] — такими словами начинается бесхитростное, лишенное всякого «литературного замысла» или специальной композиции собрание 230 отрывков, скопившихся за долгие годы. Это и воспоминания, не вместившиеся в ранее законченный сборник; и творческие прозрения о христианстве в современности, как и о будущих его путях; и сокровенные раздумья, высказанные с предельной исповедальной откровенностью, которую едва ли можно было позволить себе прежде в работах, готовившихся с мыслью о хотя бы чудом возможной публикации в условиях советского времени. Короткие зарисовки из жизни. Записанная чья‑то молитва; фраза, сказанная ребенком, девушкой или архимандритом; озаренные Духом строчки стихов небезгрешного поэта; выписка из творения Отца Церкви или богослужебной книги, не нашедшая места в статье, для которой назначалась. Часто к таким выпискам добавлен как бы на полях отклик или лапидарный комментарий. Но даже когда его и нет, каждый фрагмент этого нового не то Пролога, не то Патерика пропущен через душу автора и несет на себе ее отпечаток так явственно, что даже знакомый текст вдруг воспринимаешь иначе. И оттого вся книга светится тем тихим светом, каким все более наполнялась к концу жизнь С. И. Фуделя.

Отрывки разнородны как по жанру, так и по содержанию; один с другим иногда связаны перекличкой общей темы, а чаще — нет. Они все разные, но по существу — все об одном. О Церкви, о ее благодатной и преображающей жизни. О ее страшной и радостной тайне. Они написаны или собраны человеком, который жил в Церкви, жил Церковью всю свою долгую жизнь и дорого заплатил за это, но и на закате дней сознавал себя лишь только стоящим «около ее пречистых стен».

Это книга, написанная с великой благодарностью Богу за прожитую жизнь, — благодарностью, которая «как‑то уживается» в душе автора с сознанием: «В каком‑то смысле я умираю в бесплодии»[464]. Трудно отказаться от желания процитировать еще: «Да! Иногда неудержимая благодарность наполняет сердце: за жизнь, за эту землю — “подножие ног Его”, за каждую улыбку, встреченную где‑нибудь на улице. Идешь иногда в магазин и, точно после причастия, шепчешь: “Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже!” Мы видели много зла в мире и в церковной ограде, а еще больше в самих себе. Но вот почему‑то в душе остается одна благодарность и одна надежда»[465].

Это книга, написанная также с великой благодарностью к дорогим людям, живущим в памяти сердца, — ко всем тем, кто так или иначе, случайно или не случайно приоткрывал автору дверь в Церковь[466]. Череда подвижников веры проходит перед нашими глазами. Иные из них теперь, после смерти Фуделя, уже прославлены Русской Церковью в соборе новомучеников и исповедников российских, другие же до сих пор известны очень мало; одни принадлежали к «катакомбной» Церкви, другие к «легальной», но между ними в сердце автора нет преград; и выписаны они так, что у читающего едва ли могут остаться сомнения: да, «в Церкви всегда есть святые»[467].