Самое же темное место в облачке, посылающее до­вольно уже мрачноватую тень, сгустилось оттого, что тесть и теща привержены самому, как полагает Воло­дя, позорному явлению наших дней, главной нашей об­щественной язве — «вещизму». В доме два ковра, оба не на полу, где в них имелся бы все-таки смысл,— нет, пол застлан пестрыми домоткаными дорожками, а

ковры

висят на стенах. Есть хрусталь,

которым

ни­когда не пользуются. У дочери, Володиной жены, есть джинсы и даже дубленка. У Володи джинсов нет, и ему не надо. Он и в группе, разглядывая однокашников, ре­бят и девчат, наряженных в «фирму», вслух выражает недоумение. Он считает, будущим журналистам это не к лицу. В ответ над ним подтрунивают, называют «че­ловеком двадцатых годов». А один ехидный оппонент как-то сказал: «Программу «Время» смотришь? А «Меж­дународную панораму»? Так ты приглядись, как зару­бежные собкоры нашего телевидения одеты. Какие курт­ки. Рубашечки. А очки?» — «Так они же там годами живут,— нашелся Володя.— Что там продают, в то и оде­ваются. А ты живешь в рабочем городе. И «фирму» эту покупаешь не в магазинах, а сам знаешь у кого. У того, кого потом в своих же статьях разоблачать будешь. Как же ты это уравновесишь?» — «А я сна­чала себя разоблачу,— сострил оппонент.— Перед тем как за статью сесть, сниму «фирму», надену робу». Бес­покоят, очень беспокоят Володю такие однокашники, но беспокоят и тесть с тещей, достойные, казалось бы, представители.

На своей свадьбе он, помнится, был приятно удив­лен наличием деликатесов, как-то: балык, копченая колбаса. И даже каждому гостю предназначалось по бутерброду с черной и красной икрой. Что-то древнее на тему «Знай наших!» шевельнулось в Володе, и он, захмелев с непривычки, говорил гостям, подражая ка- кому-то киноартисту: «А вот икорочки, икорочки не за­будьте... Рекомендую!» Но вскоре после свадьбы поин­тересовался, откуда все это взялось. Оказалось, тесть сходил к другу детства, Павлику некоему, директору про­довольственного магазина. Так и сказал: «Сходил уж по такому случаю. Уломал гордость. Павлик, конечно, дал».

Вот такого рода испарения текущей земной жизни и сгустили облачко в синем майском небе Володиного счастья, и до поры до времени плывет оно, не то что­бы незамечаемое, но, если так можно выразиться, на периферии поля зрения, не столько омрачая общую кар­тину, сколько придавая ей необходимую реальность.

Но наступает день, когда облачко разрастается до размеров тяжелой, грозовой тучи, и она, подобно кро­кодилу Чуковского, норовит проглотить солнце...

Выясняется, что ребенок, родившийся на месяц рань­ше срока, хиловат, и его непременно следует на все лето поместить в живительный воздух сельской мест­ности. Как ни странно, ни у родителей Володи, ни у тестя с тещей нет деревенских корней в виде каких- нибудь бабок или теток: те и те — потомственные ра­бочие и городские жители в нескольких поколениях. Потому снимается комната в деревне, у чужих людей, и встает вопрос о питании. С малышом все ясно —- его пока кормит мама. Но надо будет кормить маму И приезжающего молодого отца. В деревне есть моло­ко, есть яйца. Нужны мясные продукты. Лучше всего — тушенка.

Тестю до смерти не хочется идти к Павлику. Не­сколько дней он себя настраивает: «Эх, как бабка моя говорила: раз оскоромишься, а второй уж проще!» Володя поначалу заявляет, что вообще не надо ходить, что обойдутся они без тушенки и прочих позорных по­дачек, лично он купленное по знакомству принципиаль­но не будет есть. Но теща внятно объясняет, что речь и не о нем. Речь идет о здоровье молодой матери, твоей жены, матери твоего ребенка, питаться ей надо усиленно, калорийно, и пора бы тебе, Володя, это понимать, и так далее и тому подобное. Володя со своими протестами вынужден, что называется, заткнуться. Что ж, он, ко­нечно, не станет посягать на здоровье и благополучие собственной семьи. Но и не одобряет. Его дело — сто­рона.

Но не получается — сторона! В канун, как идти, тестя прихватывает радикулит. Это в майскую-то теплынь!

Очень подозрительно. Но факт, что нести тяжелое ему нельзя.

В результате прекрасным солнечным утром Володя плетется вслед за тестем, держа поместительную хозяй­ственную сумку, удивляясь и горюя по поводу того, куда он так покорно идет. Нет у него никакого ради­кулита, думает он, глядя в широкую спину тестя. На­рочно придумал. Ему надо, чтобы и я «оскоромился», замарался чтобы, потерял право говорить... И я его те­ряю, это право, уже потерял, раз иду. Или нет? В кон­це концов, я же ничего просить не собираюсь. Просто согласился помочь. Не ворованное же помогу вынести. А вот и ворованное, именно ворованное — в образном, конечно, смысле, но образный иной раз буквального точнее... Он идет и думает, что преступает в эти ми­нуты свои принципы. Они — принципы — начинают представляться ему в облике высоких, выше человече­ского роста, барьеров, стоящих вдали, в перспективе тротуара, поперек него, и становящихся по мере при­ближения к ним все ниже и ниже. И вот он уже сво­бодно перешагивает через них —

преступает.

Как называется тот, кто преступает? Он называется: пре­ступник...

Володе никогда еще не доводилось заходить в ма­газины со служебного входа, и он не знает, как выгля­дит потаенная сторона торговых заведений. Не встре­чался он до сих пор и с их директорами.

Они подымаются на бетонное облупившееся крыль­цо, отворяют обитую листовым железом дверь. Про­ходят узеньким коридорчиком. Жмутся к стене, про­пуская тележку с ящиками, которую сердито толкает паренек в замызганном зеленом халате. Входят в ка­бинет. Володя смотрит, как тесть и директор здоровают­ся. Если не знать, кто из них кто,— не догадаешься. Тесть в костюме и при галстуке, и он полный, даже пухловат, ни дать ни взять — начальник. Директор су­хощав, жилист. Сцутанные волосы с невзрачной седи­ной. Он в чистой перестиранной курточке того же зе­леного цвета, что и халат встреченного в коридоре грузчика. Под курткой расстегнутая на горле ковбой­ка. Обыкновенный работяга, да и только. Если бы не голос, не повадки.

—   Стесняешься!— выговаривает он тестю.— Раз в год заходишь к другу — и стесняешься. Ай-яй-яй! Тут каждый день ходят да не просят — требуют. А по­пробуй не дай. Одному не дашь — машины не будет, другому не дашь — товара не будет, а третьему не дашь — вообще прикроет лавочку и печать на дверь.

Его прерывает телефонный звонок.

—   Да... Да... Ладно, оставлю. А у тебя что? Ты там для меня, что будет из фруктов... абрикосы там, че­решня... Говорю тебе — для меня лично. Я тебе когда отказывал? А ты... Тебе, наверное, Селиверстов сове­тует меня разлюбить?.. Ну, шучу, шучу, это я так шучу. Все!

Володя не знает, как себя вести: презирать ли, или держать себя корректно, но независимо, или, в поддержку тестю, подчеркнуто уважать Павлика, друга его детства, а ныне всемогущего распределителя продовольствия. Но Павлику, видимо, все равно, как ведет себя незна­комый парень. Разговаривает он только с тестем. Так, чего тебе? Тушенки? Хорошо. Так. Пятнадцать банок — больше, честно, не могу. Так. Что еще? Не знаешь? Хорошо, что-нибудь еще посмотрим.

Вслед за директором они проходят коридорчиком и спускаются в подвал. Обдает холодом, сыростью. Внизу тоже коридорчик. По' обеим сторонам двери. Свисает на шнуре голая лампочка, бьет по глазам.

Они входят в одну комнатку, в другую. В одной от­крывается упаковка с тушенкой, и означенные пятна­дцать банок укладываются в сумку. В другой Павлик дает им рыбные консервы. Затем они оказываются в хо­лодильной камере. Стены густо заросли инеем. Здесь сумка получает две палки копченой колбасы. Возвра­щаются в коридорчик. Павлик вдруг, ухмыльнувшись, подымает палец: сейчас, мол, что-то покажу. Он откры­вает еще одну холодильную камеру. В ней на бетонном полу лежит огромный заиндевелый осетр. Больше ничего нет.

—   Царь здешних мест! Я над ним не властен. Ле­жит до особого распоряжения.— Он подымает глаза к потолку, показывая, с какой высоты может последо­вать это распоряжение.