Она:
— Всю гостиницу разбудил! Какой! Выпили, так спите, где пили! Ваше счастье, телефон не работает, сейчас бы милицию вызвала. Поспали бы в кутузке! Замок чуть не высадил! Хулиган!
Я:
— Какого черта запираете! Это гостиница, а не ваша квартира! И нечего спать, вам не за это деньги платят!
Но вот она видит, что я трезвый, и ей становится немного неудобно. Мне тоже, из-за этой дурацкой фразы о деньгах. Правильно, конечно, но какие тут у нее деньги?
И мы берем тоном ниже.
— У нас в одиннадцать закрывают, надо знать. Наши все знают.
— Но это гостиница! Она не для «ваших», а для «наших»!
— И для наших. У нас ресторан. Ресторан закрывают в одиннадцать и гостиницу тоже. А я виновата, что вы в гости ушли?
— Ну, хорошо. Ну, тогда надо табличку повесить: так, мол, и так, в одиннадцать дверь на клюшку, просим учесть.
— Табличку нельзя, потому что это гостиница. Она должна быть открыта круглые сутки, вы не понимаете, что ли? Не имеем мы права такую табличку вешать. А всю ночь дверь открытой держать — никакого смысла. Ночью ни одного поезда нет.
— Да поймите: невежливо это все, невежливо! Еще Сервантеса повесили...
Тут мы оба почувствовали, что весь пар вышел, и прекратили дискуссию. Дежурная пошла к себе в конторку, я — в свой номер. Лег. Сна нет. Стал думать о том, о сем. Например, о Сервантесе. С чего к нему эта мысль о вежливости привязалась? С ним-то ведь самим жизнь обошлась не очень вежливо. По бедности вступил в армию. В морском сражении с турками получил ранения в грудь и в руку. Между прочим, случилось это в день его рождения, седьмого октября. Хороший подарок! Руку искалечило. Еще ладно, что левую, а то, может, и писателем бы не стал. И не было бы у нас «Дон-Кихота»... Мало этого. Через несколько лет возвращался домой, в Испанию. На корабле плыл. Вдруг — пираты. Хвать—и продали алжирскому паше. Четырежды пытался бежать, и все неудачно. А позже, когда все-таки вернулся в Испанию? Три раза сидел в тюрьме, хотя виноват ни разу не был. В последней отсидке, в севильской, и «Дон-Кихота» начал. А годков ему к этому моменту было уже пятьдесят пять. Каково? А наглец этот, герцог Бехарский, он же маркиз Хибралеонский, граф Беналькасарский и так далее? Сколько пришлось поунижаться перед этим надменным господином, прежде чем он снизошел и согласился, чтобы роман был посвящен ему. А без посвящения какому-нибудь вельможе, покровителю, книгу тогда выпустить было невозможно... И вот такой человек славит вежливость. Есть над чем подумать. В самом деле, за что, скажем, его в севильскую темницу турнули? Будучи, по общему признанию, безупречно честным служащим, по какой-то теперь неизвестной причине, не успел сдать подотчетную сумму в казну. Не присвоил — нет, только лишь не успел сдать. А его — в тюрьму. Ему бы разозлиться, как мне на дежурную, как дежурной на меня. Права покачать: за что?! Почему камера холодная? Чем кормите? А он вежливо так уселся на голый пол в камере и давай потихоньку «Дон-Кихота» писать. Вот бы и нам так: нагрубили тебе — а ты в ответ напиши хорошую книжку. Сколько бы у нас хороших книг прибавилось!.. Молодец, Сервантес.
КОМЕДИЯ ПОЛОЖЕНИИ
Прочел я недавно рецензию. Разбирается кинокомедия. Снята в жанре комедии положений — то есть смешное возникает из чисто случайных недоразумений, порою нелепых. Критик недоволен. Ругается. Пишет, что в жизни столько недоразумений сразу — не бывает. И захотелось мне ему возразить. Захотелось сказать: напрасно вы, уважаемый, не доверяете нашей разнообразной жизни. В ней все бывает. Да вот, хотя бы...
Еду в троллейбусе, не важно куда, а важно, что зимой и в вечерний час «пик». Всех нас очень много, и все мы толстые от добротной зимней одежды. Стиснуты — раньше говорили: как сельди в бочке. Теперь сельдью из бочек не торгуют, поэтому позволю себе сказать: как свежемороженые креветки в коробочке. И в такой ситуации — замечаю не впервые — не все креветки платят за проезд. Потому что шевельнуться — проблема. Достать абонемент или монетки — сложный технологический процесс. Или акробатический этюд. Не все владеют. Тут и хорошему человеку подумается: да ну вас к лешему! Еще вы мне за такие поездочки должны платить.
Водители это знают. Но что они могут сделать? Только напугать. И вот над нашими головами раздается: «Приготовьтесь к контролю!» Ну, здравомыслящему человеку в общем-то понятно: о том, чтобы контролер пробился через нашу коробочку с креветками, через наш, развивая иронию, прессованный изюм, через этот наш массовый Лаокоон,— об этом не может быть и речи! Но ведь испуг рассчитывает не на здравый смысл, а на нашу неустойчивую психику. В подсознание бьет. И некоторые действительно пугаются. В частности, неподалеку от меня начинает нервничать высокая крупная женщина. Она и сама по себе не худенькая, да еще на ней пальто толстенного драпа. И стиснута она до такой степени, что руки не поместились надлежащим образом вдоль туловища. Одна невольно обнимает за шею соседнего мужчину, а другая вообще задрана кверху и в сторону, как у метательницы диска. Надо, кстати, отдать должное мужчине: на это объятие он никак не реагирует, всецело понимая его как следствие тесноты, а не проявление симпатии. А еще один мужчина, вернее, паренек, наоборот, притулился к женщине под бочок и на ходу дремлет. И ей тоже, конечно, понятно, что никаких чувств к ней он таким способом не выражает, а прилип совершенно стихийно, в процессе общей запрессовки. А дремлет, так как устал на работе. Есть еще у нас люди, которые хорошо работают и от этого немного устают.
И вот эта женщина говорит мужчине — тому, которого обнимает:
— Залезьте, пожалуйста, ко мне в карман и передайте на абонементы.
Просьба понятная, а все же немного необычная. А ехать в давке скучно, и на все чуть-чуть необычное люди откликаются с особой охотой. Особенно женщины. Они, я давно заметил, в транспортной давке лучше мужчин сохраняют расположение духа и чувство юмора.
Одна говорит:
— Вот это да! Тут думаешь: держись за карманы. А она добровольно: лезь, говорит, товарищ, лезь!
А еще одна, по голосу — записная юмористка, говорит:
— Вот так залезешь по просьбе, а тебя же и поймают с поличным. Потом доказывай, что ты не верблюд.
Смеемся, конечно. И мужчина этот улыбается. Но при этом говорит:
— Вообще-то мне на следующей выходить.
Полная женщина ему говорит:
— Вас как человека просят. Видите же — сама не могу. Там,— говорит,— кошелек, вам его, конечно, не выдрать, но там, по-моему, помимо кошелька должны валяться две-три монеты, вот вы их и выскребайте. Я же вам доверяю.
Мужчине стало совестно, он приступил.
Юмористка говорит:
— Что-то он долго вас щупает. Им только дай волю.
Но вот вытащил он монетки, через меня передал, а сам, пыхтя и крутясь, устремился к задним дверям, до которых ему было ближе. То есть не врал, что ему выходить.
Полная женщина говорит ему вдогонку:
— Спасибо, выручили.
А юмористке делает внушение:
— Шутки мне ваши не нравятся. И вообще. Доверять надо друг другу. Кто его будет ловить с поличным, если я сама попросила?
Юмористка обиделась.
— А еще,— говорит,— неизвестно, как он у вас там в кармане себя вел.
— Это в каком смысле?
— А в том, что у вас там кошелек. А вот интересно, там ли он еще?
— Да как вам не стыдно,— возмущается полная,— подозревать незнакомого человека?
Но вскоре после этого она вдруг страшно напрягается, и все мы, расположившиеся вокруг нее, начинаем буквально ходить ходуном. Это она лезет-таки проверять.
А троллейбус как раз остановился, и началась очередная высадка-посадка, сопровождаемая повышенным шумом и толчеей.
И вдруг полная, оборотясь к задним дверям, кричит:
— Держите его, который в шапке пирожком, высокий! Не выпускайте! Он кошелек украл!