Этот обмен взглядами длился несколько секунд, после чего женщина и ее спутник повернулись и неторопливо зашагали прочь. Я же, сбитый с толку и сильно расстроенный, забрался в мой возок и снова набрал координаты на дисплее.

«Осинки», должно быть, чудо как хороши летом; поздней же осенью они производили впечатление растрепанного вороньего гнезда, открытого всем ветрам. Сад уже почти весь облетел. Небольшой господский дом был виден с дороги. Я мог разглядеть деревянные колонны и открытую галерею на весь второй этаж.

Электроизвозчик переехал мост через широкую, набухшую после долгих осенних дождей реку Агафью, обогнул сад, обнесенный каменной оградой, местами обвалившейся, и остановился у ворот, настежь раскрытых. Два обратившихся в руины каменных льва с бессильной угрозой глядели на меня из вороха листьев.

К дому вела тщательно выметенная подъездная аллея. Один или два желтых листа лежали на темной земле. Я выбрался из электроизвозчика и нажал кнопку «Возврат». Дверца плавно закрылась, и возок укатил. Туман поглотил его. Последняя связь с Петербургом, с моей прошлой жизнью оборвалась.

Всего имущества при мне осталось — коробочка с кольцами в кармане и бархатный альбом под мышкой. В таком виде я и зашагал по аллее, а дом в самом ее конце почему-то не приближался — оставался плоской картинкой на фоне белесого неба.

И тут откуда-то из кустов донесся пронзительный крик:

— Охти, батюшки!.. Прикатил! Попович-то прикатил!

Кто-то невидимый выскочил из укрытия и, вихляясь, побежал среди стволов. Слышно было, как шуршат листья.

Я вздрогнул и остановился посреди аллеи. Не знаю, что более меня удивило — неожиданность засады или же наименование «поповича». Очевидно, однако, что под этим именем я был известен в «Осинках» еще до дядюшкиной кончины.

Я проделал еще несколько шагов и наконец вышел на небольшую площадку перед парадным входом в барский дом. Навстречу мне по ступеням неторопливо сходил высокий, широкоплечий человек с мягкими чертами и светлыми волосами. Лет ему было никак не больше тридцати. Очки придавали ему сходство со студентом. Полосатый шарф многократно обматывал его шею и частично захватывал подбородок.

Он приостановился на последней ступеньке и испытующе поглядел на меня.

Я вдруг понял, что не знаю, как держаться и что говорить. Я вынул из-под мышки альбом с дагерротипами и принялся вертеть его в руках.

Молодой человек проговорил сухо:

— Господин Городинцев? Добро пожаловать в «Осинки». Я — управляющий вашего покойного дяди, Витольд Безценный.

Я уставился на него, и он добавил (очевидно, привык):

— Не Бес-, а Безценный, через «з». Фамилия такая. Не угодно ли с дороги чаю?

— Я… Да, пожалуй, чаю, — согласился я. — Управляющий? Хорошо. А кто это сейчас кричал?

— Горничная наша, Макрина. Она сдуру перепугалась.

Чуть насмешливо смотрел он сквозь свои очки, как я поднимаюсь по ступенькам. Посторонился, пропуская меня ко входу и тотчас вошел следом, тщательно затворив дверь.

Внутри было тепло, ярко горели электрические лампы. Деревенские, сплетенные из веревок, коврики, выметенные и вычищенные, лежали у лестницы. Витольд пошел впереди, показывая путь, и скоро мы очутились в большой комнате с ситцевыми диванами и тяжелым дубовым столом на одной толстой ноге, без всякой скатерти.

— Желаете умыться? — осведомился Витольд таким тоном, каким, бывало, и отец загонял меня, маленького, в рукомойню.

В ответ на подобный вопрос никак не объявишь: «Вовсе не желаю, а подавайте мне сейчас же, неумытому, чаю с вареньем и блины». Я кивнул, чувствуя себя неловко.

Витольд взял свисток, висевший у него на цепочке, и дунул. От звука у меня заложило в ушах. Я поморщился. Витольд молвил невозмутимо:

— Умывальня за той дверью.

Я положил на дубовый стол бархатный альбом и направился к двери умывальни. Я ожидал увидеть там застенчивую горничную в фартуке, как у гимназистки, или на худой конец заслуженную няньку, но в умывальне обнаружился парень лет на пять младше Витольда, костлявый, с бегающими темными глазами.

— Во-вот во-во-вода, — проговорил он, показывая на бак, вмурованный в плиту, где гудел огонь. — Я за-за-зажег. А ту-тут тазы.

— Ты кто? — спросил я резко.

— Д-д-дворник, — ответил парень. Он странно дернул головой, поглядел на меня хмуро и вышел, хлопнув дверью.

Я снял пиджак и тщательно умылся, словно желая уничтожить горячей водой не только следы неизбежной в дороге грязи, но и остатки всех моих дорожных неприятностей. Затем я обтерся мохнатым полотенцем и, с удовольствием оставив разлитую по полу воду, разбросанные тазы и упавший на пол кусок мыла на попечение прислуги, вышел в комнату с ситцевыми диванами.

Самовар уже принесли, поставили чашку на блюдце, огромную вазу, доверху наполненную вареньем, и целую корзину булок домашней выпечки.

Витольд ожидал меня возле единственного стула.

Я уселся, налил себе чаю. Витольд спросил:

— Могу я теперь идти?

Не дожидаясь моего позволения, он двинулся уже к выходу, но я задержал его.

— Кто этот дворник? — поинтересовался я.

— Который?

— У нас несколько дворников?

— Нет, один.

— Кто он такой?

— Дворник.

— Как его звать?

— Мурин Серега. Он из местных.

— Кто его нанял?

— Я. Прежний хозяин не возражал.

— Ясно, — пробормотал я.

— Так я могу идти? — повторил Витольд.

— Погодите, — я опять остановил его. — Он что, слабоумный?

— Просто заика. Вас это затрудняет?

— Не особенно… Кто еще из прислуги живет в доме?

— Кухарка и горничная.

Витольд слегка поклонился мне и вышел прежде, чем я успел задать ему новый вопрос.

Водворение мое в «Осинках» прошло, в общем, без недоразумений. В течение первого дня я свел знакомство со всеми слугами.

Кухарка Платонида Андреевна, чаще именуемая «Планидой», была женщиной суровой, с крепкими красными руками; во время работы она непрестанно курила, зажав папиросу зубами. Раньше она служила на военных кораблях, но мой дядя, покойник Кузьма Кузьмич, Царствие ему Небесное, сманил ее хорошим жалованьем и «глубоким пожизненным спокойствием». Иногда она роняла пепел со своей папиросы в тесто. По ее словам, от этого еще никто не умер и уж тем более не жаловался.

— А впрочем, как вам будет угодно, — прибавила она с внезапной враждебностью в голосе. — Не ндравлюсь — так и увольняйте. Мне уже предлагают другое место — у купцов Балабашниковых.

— Для чего же непременно к купцам Балабашниковым, — сказал я, стараясь иметь такой вид, словно хорошо понимаю, о ком веду речь. — Оставайтесь лучше у меня. Мне совсем табак не мешает.

— Ну хорошо, — сказала кухарка и на том наш разговор завершился.

Горничная Макрина, чьим основным занятием служило вытирание пыли с многочисленных дядиных охотничьих трофеев и старинного фарфора, настрого запрещенного владельцем к бытовому употреблению, оказалась сухопарой особой с плаксивым лицом. Витольд кратко характеризовал ее как «бездетную вдову». Все поручения Макрина исполняла безмолвно, со скорбно поджатыми губами, и по завершении дела тотчас удалялась.

Вообще ее особенность была та, что она со своими приспособлениями для изгнания пыли — влажными тряпочками, метелками и полировальными салфетками, — возникала в комнате ровно в то самое мгновение, когда я выходил; если же я входил в какую-либо новую комнату, то замечал край ее платья, исчезающий за дверью, а в воздухе поспешно рассеивался запах химических средств по уходу за полировкой, вельветом, серебром или стеклом.

Витольд, как я установил, обыкновенно находился в своей каморке на нижнем этаже, под лестницей, где у него имелись: тахта, накрытая старым ковром, полка с книгами по земной и инопланетной палеонтологии, ксеноэтнографии и бухгалтерскому учету, лампа на небольшом, но удобном столе, покрытом гобеленовой скатертью, и на стене над столом — десяток мониторов, показывающих все комнаты в доме и отчасти — сад.