Некоторые, как, например, маркиз Торремехиа, отличились благодаря своим познаниям, основательности, точным и даже красноречивым выражениям. Другие же молчали либо выступали редко, хотя невозможно сомневаться в их учености и познаниях. Таковы Флорес-Эстрада, признанный политэконом, Монтевирхен, Рива-Эрреда и другие. Что касается председателя Истуриса,[67] то это истинный радикал. На своем ответственном посту он проявил большую опытность и беспристрастие. Его ораторская речь энергична, его слова – решительны и точны, и все признают за ним большие способности. В этом мы скоро убедимся. Час действия для него пробил.

Что касается Палаты знати, этого собрания разношерстной аристократии, начинающейся с Медина-Сели и завершающейся поэтом Кинтаной,[68] то за двумя пли тремя исключениями сей блистательный орган в торжественнейшем молчании и с благоговейной скрупулезностью делает только то, что кабинет министров соблаговолит ему указать. Ученые манекены, они только путаются под ногами. Эта палата не живет самостоятельной жизнью, а ее авторитет и влияние ничтожны. Этот недоносок – лишняя спица в колеснице, задерживающая ее движение. Она не в силах пустить машину в ход, когда та останавливается; а когда машина приходит в движение, она неспособна удержать ее, даже если бы подобная фантазия и пришла ей в голову.

Несмотря на грандов, их наследственные права и майорат, Испания – страна глубоко демократическая. Догмат о христианском равенстве перешел от церкви в мирские обычаи, а раз попав сюда, незамедлительно должен был перейти в законодательство. Если бы аристократическому сборищу судьбой было предназначено завоевать место в политике, оно могло бы приобрести его лишь по милости плебеев, чье одобрение для него обязательно. Но это для Палаты знати исключено: уже при своем создании она была лишена логики и силы. Жизнь и движение здесь полностью отсутствуют. Ни один оратор не вышел из этих досточтимых могил, ни один голос не нарушил молчания склепа. Пусть же они спят спокойно!

Прежде чем покончить с первой сессией, бросим взгляд на события в стране; кое-что привлечет наше внимание. Как только были созваны кортесы, вся политическая жизнь сконцентрировалась в этом сердце общественного организма. Первый внепарламентский факт, достойный упоминания, – это неожиданный арест Палафокса.[69] Сессия еще не открылась, а радикальное движение, знаменем которого была Конституция 1812 года, уже поднимало голос протеста против половинчатости Статута. Но движение так и не развернулось, а общество не имело достаточных оснований даже для того, чтобы поверить в его реальность. Генерал Палафокс опроверг обвинение, и это событие могло послужить лишь доказательством глухого недовольства, предвещающего более грозные бури: оно свидетельствовало о том, что с самого начала парламентской кампании Мартинес де ла Роса оказался между двух огней.

1835 год начался военным мятежом.[70] Генералу Кантераку, который только что принял командование в Мадриде, этот кровавый эпизод стоил жизни, а генералу Льяудеру – министерского жалованья, назначенного ему только за несколько дней до этого. В данном случае он обнаружил такую нелепую бездарность, что трудно даже этому поверить. Лишенные поддержки, на которую они рассчитывали, плохо организованные заговорщики, намерения которых были недостаточно разъяснены тем, кто мог бы их поддержать, неизбежно должны были сдаться. Впрочем, следует признать, что на самом деле капитулировало правительство. Храбрецы, овладевшие почтамтом, пересекли Мадрид с оружием в руках под бой барабанов впереди гарнизона, с которым они до этого вели перестрелку, и отправились в Северную армию, присоединение к которой было единственным и почетным наказанием, какому подвергли участников мятежа. Народ, всегда сочувствующий более слабым храбрецам, составил им почетный эскорт, проводил их за ворота и объявил героями дня, того самого дня, который столь пагубно отразился на карьере Льяудера. Запрошенный в палате как министр и как генерал, который не сумел ни во время раскрыть заговор, ни подавить его силой оружия, Льяудер, обнаружив в парламенте свое полнейшее ничтожество, сбежал, чтобы скрыться от позора в каталонском капитан-генеральстве, которое он из осторожности сохранил за собой, потому что не был человеком, способным, подобно Кортесу, сжечь свои корабли.[71] Каталонский народ, развернув движение хунт, с той поры взял на себя задачу понемногу сжигать эти корабли.

На министерском посту Льяудера сменил генерал Вальдес, чьей простодушной честности было недостаточно, чтобы удержаться на этом месте. Его пребывание на этом посту было безупречным, но бесполезным. Призванный заменить Мину в командовании Северной армией, он должен был скатиться в ту же пропасть, которая поглотила стольких его предшественников.

Два месяца спустя в Малаге имело место более серьезное движение.[72] Но поскольку это движение было изолированным и не имело перед собой ясно поставленной цели, победа оказалась бесполезной, и военные власти тотчас же вернули себе утраченные позиции. Все это было только первым симптомом, грозным предвестием великого Национального восстания, поднятого вскоре после этого хунтами.

Закрытие кортесов было отмечено карлистским мятежом, но в Андалузии, на поле боя, избранном для начала восстания, оно могло иметь только один результат: схваченный близ Севильи, его руководитель вместе с несколькими своими сторонниками был расстрелян, а побежденные клерикалы молча приняли этот урок.

Кортесы, которые уже умирали от истощения и усталости, наконец закрылись. К ним никто уже не проявлял ни малейшего интереса, и можно полагать, что Мартинес де ла Роса так долго оттягивал сроки окончания их работы только для того, чтобы продлить свое собственное существование. Парламентские дебаты были маслом в лампе этого новоявленного «Аладина поневоле».[73] Он знал, что для него покинуть трибуну означает покинуть и правительство. И в самом деле, результаты не заставили себя долго ждать: кортесы закрылись в конце мая, а 9 июня Мартинес де ла Роса уступил место Торено.

Правление Мартинеса целиком опирается на Королевский статут; шестнадцать месяцев просуществовал он на этом основании. Как только Статут был принят, его автор счел свою миссию выполненной. Это была его основная ошибка. Едва только он пустился в путь, как решил (и, разумеется, преждевременно) отпустить тормоза. Опасная затея: его рука была слишком слаба, чтобы противостоять силе рывка, а спуск был крутым; экипаж потащил его за собой, заставил и его покатиться вниз. В мирные времена Мартинес де ла Роса, быть может, оказался бы хорошим министром изящных искусств; но он не был кормчим, который мог маневрировать в бурю.

Испанию разъедают злоупотребления: гражданские, судейские, бюрократические, злоупотребления всякого рода, но правительство Мартинеса де ла Роса либо не сумело увидеть их, либо не захотело бросить на них луч света. Речь шла не о социальных теориях и не об абстрактных принципах, а лишь об административных реформах. Но раз уж неподвижность была возведена в принцип, то не касались ничего из боязни оказаться вынужденными коснуться всего. Мартинес де ла Роса за время своего правления добился лишь того, что поставил монархию на край бездны.

Человек, на которого возложили задачу задержать ее падение, появился слишком поздно, и первая ошибка графа Торено заключалась в том, что он раньше не вырвал вожжи из рук своего соперника. Он мог и должен был ято сделать. Впрочем, его ошибка имеет гораздо большую давность, Вернувшись к общественной деятельности, он мог играть две роли. Он мог стать главою оппозиции, но предпочел стать министром; по жребию он вытянул короткую соломинку и поставил себя в двусмысленное положение: войти в уже сформированное правительство, руководство которым ему не сразу было доверено, значило вдвойне поставить под сомнение понимание им своей ответственности. С одной стороны, он принимал на себя долю вины за прошлую деятельность, в которой не участвовал, а с другой стороны, разделял ответственность за будущую деятельность, которую не мог направлять по своей воле.