— Тереза! — Мантен ласково коснулся ее локтя. — Этот американец — мой друг. — И пояснил Иетсу: — Такой день, она переутомилась.

— Ну, конечно, — подтвердил Иетс. У женщин легко сдают нервы, подумал он, но тут же решил, что не в этом дело и за ее смятением кроется что-то другое.

— Я хочу пить, — заявила она вдруг.

— Это идея! — сказал Иетс. — Месье Мантен, вы не знаете, нет здесь поблизости места, где не стреляют и где можно промочить горло?

Мантен кивнул. Есть такое место. Совсем рядом.

Они спустились в погребок. Длинный день сменили, наконец, сумерки, слабый свет почти не проникал сюда. Мягкая полутьма успокаивала нервы.

— Мне воды, — сказала Тереза.

Она выпила целый стакан жадно, большими глотками. Потом отерла лицо. Иетсу хотелось спросить, почему она его боится, боится в такой день, когда все наперебой обнимают американцев. Но вместо этого он спросил:

— Что побудило вас пойти с месье Мантеном на баррикаду?

— Как?

— Я хочу сказать… вы уже старый воин? Давно сражаетесь с бошами? В Америке женщины, как правило, не принимают таких решений внезапно.

Тереза изучала лицо Иетса. Его скрывали тени, но все же она поняла, какой он человек и что он — не Люмис.

Когда он подошел к ней на площади Согласия, ей почудилось, что он похож на Люмиса, на Вика. Ей чудилось, что все американцы на него похожи.

Но зачем этот американец расспрашивает ее про баррикаду? Что ему нужно?

— А она именно так и поступила, — ответил за нее Мантен. — Увидела, что мы строим баррикаду, и решила помочь нам. Ведь так?

— Да.

— Сражаться нам, правда, не пришлось, — продолжал Мантен с коротким смешком. Шрам у него на лбу казался теперь совсем черным. — Боши не стали нас атаковать и удрали, так что потерь у нас не было. Славы, впрочем, мы тоже не заработали. Тереза числилась у нас санитаркой. Она достала перевязочных средств и готова была в любую минуту взяться за дело.

— Но почему? — спросил Иетс. — Что вас заставило…

— Не знаю, — ответила Тереза. — Я пошла в аптеку и сказала, что нам нужны бинты и вата.

Ей доставляло облегчение говорить о том хорошем, что она сделала в этот день, о людях, среди которых она была на месте. Взгляд ее оживился.

— Хозяин аптеки просил заплатить, у меня не было денег. Я ему сказала, что заплатит новое правительство. А кто это — новое правительство? Я не знаю. Я поступила неправильно, месье Мантен?

Мантен почувствовал, что ее тревожит не только обещание, которое она дала аптекарю. Рука его сжалась в кулак.

— Нет. Вы поступили правильно.

— Я не обманывала, я чувствовала, что я сама — новое правительство. Глупо, конечно. При чем тут правительство? В обычные дни я просто работаю в конторе.

— Сегодня, — серьезно сказал Мантен, — вы представляли новое правительство. Да.

— Но ведь потом я убежала, — сказала она едва слышно.

Мантен, хорошо знавший меру человеческой слабости, потрепал ее по руке:

— Ничего… Мы к тому времени почти кончили. Все обошлось хорошо.

Она улыбнулась.

Иетс в первый раз увидел, как она улыбается и как она хороша. Но ему стало не по себе. Столяр и стенографистка воображают себя каким-то правительством… Он вспомнил Рут, которая тоже понимала правительство, как нечто лично ее касающееся, относилась к общественным вопросам с сугубой серьезностью и не имела представления о том, как огромны власть имущие и как ничтожно мала она сама.

Он сказал:

— Я так и не знаю, мадемуазель Тереза, что толкнуло вас на баррикаду.

— Почему вам хочется это знать? — спросил Мантен.

— Меня интересуют люди.

— Интересуют… — Мантен пожал плечами. — Людям надо сочувствовать.

— Я не могу объяснить, — сказала Тереза. — Ничего не могу объяснить из того, что я сегодня делала. Наверно, потому, что все было так неожиданно. В воздухе что-то звучало, как музыка в церкви, на Пасху.

— Да, — сказал Иетс, — это я понимаю. — Ему и правда казалось, что он понимает ее, видит ее глазами, воспринимает ее чувствами; но не потому, что она — «люди». Потому что она — именно эта женщина, с ей одной присущей красотой. Жанна д'Арк.

Мантен сказал:

— Люди, видимо, инстинктом чувствуют, когда наступает решительный час.

Иетс взял со стула свой карабин.

Жанна д'Арк? Чушь. Всего только стенографисточка, потерявшая голову в угаре освобождения. А Мантен — всего только столяр, гордый тем, что командовал баррикадой. А между тем они делали большое дело, даже если оно свелось к тому, чтобы выловить нескольких нацистов. Люди, народ… Они ненавидят бошей и хотят быть правительством, и предприняли что-то для собственного освобождения. Ему до них далеко.

— А теперь, — сказал Мантен, — мы вместе проводим Терезу Лоран домой.

Шел второй час дня, и в кухне отеля «Сен-Клу» было тихо.

Сержант Дондоло сидел за чисто вымытым столом для резки мяса, машинально проводя пальцами по бороздкам, которые оставили в мягком дереве ножи бесчисленных поваров. Он читал старый номер юмористического журнала, забытый кем-то в кухне. Дондоло застрял посреди очередной истории про Дика Трэси; он полистал затрепанную книжку и обнаружил, что самых интересных страниц не хватает.

Дондоло с досадой бросил книжку на стол. Сплошные неприятности в этом паршивом отеле, где отдел обосновался наконец после того, как несколько раз переезжал с места на место. Он поднял голову. За окнами, забранными решеткой, двигалось множество ног. Человек десять стариков и старух толпились вокруг помоек, выбирая из них остатки еды, выкинутой солдатами. Каждый день они приходили и копались в отбросах, пока их не прогоняла военная полиция.

Несчастные люди, снисходительно подумал Дондоло. В отеле вечно ворчат, что еда нехороша, — не ценят того, что имеют. Раз у них остается, что выбрасывать на помойку французам, — значит, сыты. Попробуй капитан Люмис еще раз сказать, что людей плохо кормят, он просто покажет ему, что творится у помойки. На Люмиса такие вещи действуют. На ближайшем сборе он разнесет солдат за вечные жалобы, и тогда Дондоло оставят в покое.

Дондоло никогда не обольщался насчет французов — не такой он был человек. Те крохи восторгов, какие достались на его долю в первые дни, мало взволновали его; когда же восторги улеглись, он с легкостью приспособился к заведенному порядку, в то же время зорко высматривая выгодные возможности, которых не мог не таить в себе изголодавшийся город. Человеку, все еще произносившему слово «Париж» с мечтательным вздохом, Дондоло мог ответить только презрительной улыбкой.

Он швырнул юмористический журнал в ведро. Пора заняться продуктами для Сурира. Чудно получилось с этим Суриром — Дондоло никак не мог вспомнить, когда именно Сурир привязался к нему. Может быть, в баре на углу улицы Джианини, а может быть, гораздо позже, когда он заблудился и не мог попасть домой. Во всяком случае, он помнил Сурира отчетливо лишь с того времени, когда они вместе сидели за кухонным столом, причем у Дондоло страшно болела голова, в висках точно молотком стучало, а Вейданек поил их горячим черным кофе. Сурир со смехом уверял, что притащил Дондоло домой на руках; но едва ли, — Сурир был меньше его ростом и не такой плотный. Возможно, тут замешались и еще какие-нибудь люди, приятели Сурира. Но окружение Сурира не интересовало Дондоло, лишь бы все сошло гладко. В ту ночь, вернее, в то утро, после того как черный кофе прояснил его мозги, Дондоло заметил, что глаза Сурира так и бегают по полкам кладовой — Вейданек, когда ходил за кофе, оставил дверь отворенной, — замечая все: окорока, яичный порошок, сахар, муку, мясные консервы, — все припасы, ключи от которых хранились у Дондоло.

— Вы даже не понимаете, что у вас тут есть, — восхищенно сказал Сурир и улыбнулся, закрыв глаза.

— Так-таки не понимаю? — съязвил Дондоло.

Дальнейшие излияния Сурира Дондоло пресек, едва заметно поведя головой в сторону навострившего уши Вейданека, и Сурир сейчас же понял. Это едва заметное движение Дондоло и определило их отношения на будущее.