Они стояли, и каждый, волнуясь, вглядывался в смутно белеющее незнакомое лицо другого и ждал чуда, чуда понимания и доброты.

— Ну что? — короткий вопрос прозвучал у нее, как вздох.

— Что? — заметно дрогнувшим голосом отозвался он.

После этого они замолчали, по в воздухе между ними дрожали невысказанные вопросы: Кто я? Кто ты? Что ты думаешь обо мне? Как мы будем жить дальше?

Вдруг ее настроение опять резко переменилось, и она уже говорила Герберту, яростно и настойчиво:

— Слушай, Герберт, что бы ни было, только не отступайся от своих теперешних мыслей! Не позволяй превратить себя в благополучного обывателя и не разучись думать. Никогда не верь, будто можно будет и дальше жить по-старому, не болея за других. Мы все между собой связаны, Герберт, хочется нам этого или нет, — такова жизнь — и если мы не будем все вместе работать и думать друг о друге, тогда останется только ненависть, и страдание, и кровь рекой. Честное слово, поверь!

— Я думаю, ты права, Дорис. Я, правда, еще толком в этом не разобрался, как-то времени вроде не было, но я начинаю думать так же, как и ты. Но понимаешь, я же только что вернулся…

— Понимаю я, понимаю! — страстным шепотом отозвалась она. — Ты был на войне. Ты воевал. И тебе хочется немного перевести дух, пожить легко и беззаботно. Нет, нет, конечно, ведь это так естественно. Но пока ты будешь прохлаждаться, они вынут у тебя сердце, Герберт. Можешь не думать обо мне, это — как тебе захочется, но ради Господа, не сгибайся перед ними, а пободрствуй и повоюй еще немного — ради всех нас. Тебе, может быть, кажется, что мы этого не стоим, но мы стоим, поверь, потому что мы и ты — одно, у нас общая жизнь, и если ты попробуешь отгородиться, это будет смерть. Так уж устроено, Герберт. Слушай, мне пора.

Он обнял ее за плечи.

— Мне бы не хотелось искать тебя по пивным…

— И не надо, чтобы искал. Теперь ты знаешь, где я живу, вот тут, у миссис Томпсон, дом номер пять. Правда, теперь, наверно, мне тут жить уже недолго.

— Могу я увидеться с тобой завтра? Завтра суббота.

— Нет, — ответила она спокойно и очень серьезно. — Не потому, что я занята завтра или не хочу тебя видеть. Хочу. Но это рано. Ты меня понимаешь, Герберт? Я должна немного о тебе подумать. И хочу, чтобы ты подумал обо мне. Не будем торопиться.

— Да, но ты же сама сказала, что тебе жить здесь недолго. Тогда в воскресенье? В воскресенье днем? Ну, пожалуйста!

— Хорошо, — поколебавшись, сказала она. — После половины третьего, на этом месте. Доброй ночи, Герберт.

— Доброй ночи, Дорис.

Он постоял, пока за ней, щелкнув, закрылась дверь. И пошел домой. Там было всего каких-нибудь две-три мили ходу, он даже и не заметил, как добрался до «Четырех вязов», потому что двигался словно во сне. Но в этом сне он ощущал тоскливое беспокойство, какое испытывает человек, переходящий из одного мира в другой, из темного ночного закоулка, который должен был бы стать его домом, но еще не стал, а был пока только смутно белеющим лицом и тихим шепотом под звездами, — к горящему очагу и уютной постели, которые раньше были его домом, но больше никогда не будут. Молодой человек в сером костюме, только что вернувшийся с войны и уже павший жертвой…

Вечером в пятницу, часов около десяти, Эдди Моулд, спотыкаясь, добрел до дверей своего домика. Не пьяный и не трезвый, а просто оглоушенный. Весь день, не заглядывая домой, он бродил где-то за Кроуфилдом, нося в сердце недоумение и обиду, а под конец завернул в мрачную, грязную пивнушку у Банстерской дороги, там выпил несколько кружек пива и затеял многословную путаную ссору с двумя фермерскими работниками; когда же они обозлились, обозлился еще пуще них и позвал их выйти на улицу. Тут вмешалась хозяйка, несимпатичная толстуха, с самого начала кисло смотревшая на Эдди, и велела ему убираться туда, откуда пришел; и все, сколько там было посетителей, держали ее сторону. За Эдди не вступился ни один.

Дома настроение у него не поправилось, не с чего. Наоборот, там все выглядело еще беспросветнее, чем утром, когда он уходил, — тоска и запустение, словно какое-то злое начало, тайное недоброжелательство, непонятно отчего теперь грозившее ему со всех сторон, похозяйничало у него в доме, не оставив и следа от былого уюта. Эдди огляделся с омерзением: это уже был не его дом. Он нашагался и устал, но спать не хотелось. Хотелось одного: поговорить по душам с каким-нибудь хорошим, добрым человеком. Единственно кто пришел в голову, это вдова бедняги Фреда Розберри, она жила поблизости, через несколько домов. На пути сюда он заметил свет у нее в окне и теперь, несмотря на поздний час, решил, что попытает удачи.

Потом, когда она уже вышла на освещенное крыльцо, одетая, спокойная и чуть испуганная, ему подумалось, что, наверно, это было с его стороны неправильно.

— А, это вы, мистер Моулд, — с облегчением произнесла она, когда узнала Эдди. И после маленькой заминки пригласила: — Ну что ж, заходите, пожалуйста.

Он вошел следом за нею, ощущая себя огромным, неповоротливым, нечистым. Последний раз брился два дня назад, и новый коричневый костюм, должно быть, имел сейчас такой вид, будто в нем выспались под забором. Миссис Розберри занималась шитьем и слушала радио. Пока она выключала приемник, Эдди осмотрелся: комнатка прибранная, уютная, не то что его холодное, заброшенное жилище.

— Садитесь вон туда, мистер Моулд, — кивнула она, а сама села на прежнее место и взялась за свое рукоделие. Когда они уже сидели друг против друга, она сказала: — Вы, по-видимому, пришли справиться о своей жене?

— Ну да, — пробормотал он неопределенно и робко заглянул в ее бледное, серьезное лицо.

— Она действительно была здесь, — твердо произнесла она и посмотрела на него довольно строго, — но потом, сегодня утром, уехала к матери. Она, могу вам сказать, была ужасно расстроена.

Настоящий разговор как-то не получался, к тому же Эдди сильно устал, отупел — перебрал пива, и в голове у него была каша.

— Я тоже, — невнятно пробормотал он. — Да и вы бы на моем месте так. После всего как она себя вела.

Миссис Розберри отложила шитье.

— Я не говорю, что она права, мистер Моулд. Разумеется, нет. Я ей так и сказала. Здесь многие вели себя так, что стыдно и противно было смотреть. Но ее случай все-таки особенный, мистер Моулд, уверяю вас.

Ее черные глаза засверкали, к щекам прихлынул румянец, — она даже похорошела.

— Чем это? — Он презрительно искривил губы.

Она ответила, хотя и не сразу:

— Ведь она потеряла ребенка. Она мне рассказывала, что после этого все и началось, и я вполне ей верю. Меня, во всяком случае, спасли дети. Если бы мне не приходилось о них заботиться, я не знаю, что бы с собой сделала. Когда у женщины умирает ребенок — а муж находится так далеко, и война все не кончается и не кончается, — она может дойти до крайности. Женщине всегда нужен кто-то — и если у нее никого нет, а случается горе, и ничего не светит впереди, — тогда она способна на что угодно, лишь бы как-то отвлечься. Так что у вашей жены есть смягчающие обстоятельства, мистер Моулд.

Эдди обдумал ее слова; мысли у него работали замедленно.

— Может, и смягчающие — если один раз удариться в загул. А она постоянно так себя вела.

— Откуда вы знаете, что постоянно?

— По бутылкам, — объяснил он. — Да еще от людей наслушался.

— Я бы не советовала вам особенно слушать, что люди говорят. Есть такие, наговорят всякого.

— Что сталось у нас тут с народом? — вспыхнул он. — Из-за их недомолвок да ухмылок еще в тысячу раз хуже. Что я им сделал? Кто из нас изменился, я или они?

Она посмотрела на него сочувственно, но ничего не ответила.

— Вот что я вам скажу, миссис Розберри, — проговорил он, немного успокоившись. — Если бы она хоть ждала меня дома, когда я вернулся, и объяснила бы мне все, как, видать, объяснила вам или как вы сами мне вот сейчас растолковали, — что, мол, настрадалась из-за маленькой, и все такое, а потом бы сказала: «Я неправильно себя вела, Эдди, и очень сожалею», в таком роде, тогда бы, по мне, получилось совсем бы другое дело. Но ее вообще даже дома не было. Распечатала мою телеграмму и снова запечатала — мол, не читала. А потом является с таким видом, будто вообще ничего особенного и не случилось…