— Почему? — горячится Александр. — Он же пишет, что кроссы бегает, на собрания ходит...

— А откуда его исключили? — спрашивает Люся. — Что значит «из коллектива»? Какого коллектива — комсомольского, спортивного?..

— Может быть, из ДОСААФа? — высказывает предположение Нина Павловна, незаметно подкладывая дочери варенье. — Он там пишет, что он член ДОСААФа.

Люся только отмахивается.

Александр озадачен.

— Да, действительно не ясно, что за коллектив...

— А когда ты едешь туда? Где вообще эта фабрика? — интересуется Люся.

— Она в Ивантеевке — завтра поеду. Надо съездить, побеседовать, написать. Потом будут обсуждать, читать, редактировать, могут быть поправки...

— Чтобы хорошо написать, надо иметь рабочее настроение, то есть спокойное, хорошее, — неожиданно изрекает Нина Павловна, заглядывая в самовар, чтобы посмотреть, сколько осталось воды.

Александр и Люся переглядываются. Они прекрасно поняли. Ну конечно. Нина Павловна, как всегда — не нарочно, разумеется, чисто случайно, — услышала их ссору. Она не любит, когда «дети» ссорятся. Некоторое время за столом царит молчание. Его нарушает Нина Павловна:

— Еще налить, Алик? Нет? Ну, как хотите. А ты, Люся? Вот я помню, когда я играла в «Дороге цветов»... У нас тогда был противнейший худрук. Он вечно всем портил настроение, особенно ведущим актерам. Я ему всегда говорила: «Оставьте ваши нравоучения на потом — перед спектаклем у меня должно быть радужное, солнечное настроение»...

— Спасибо, мама, мы пойдем. — Люся встает. Александр тоже.

— Спасибо, Нина Павловна, — бормочет он.

— Пожалуйста, дети. Алик, вы мне обязательно расскажите, чем все это кончится. Я уверена, что будет интересно.

Александр и Люся уходят в Люсину комнату. Горячий чай охладил их воинственное настроение. Люся немного растеряна. Вот он прибежал к ней со своим заданием. Поссорились, поругались. А как только важное, он сразу к ней, обо всем позабыв. Стоял там, на улице, ждал восьми, переживал, наверное...

Это в дневнике легко написать: «расстанемся навсегда!» А как это сделать, когда он вот тут рядом? Она действительно никогда не перечитывает свой дневник, а перечитай его, небось уже двадцать раз там было записано, что сегодня они окончательно расстаются с Александром, что все кончено и т. д. и т. п.

Нет, уж такой ей выпал тяжелый крест, надо с Аликом воевать, спасать его от него самого.

Люся растрогана благородством предстоящей ей миссии. Она поднимает глаза на Александра.

Он сидит опустив голову, устремив печальный взгляд в угол. Но в действительности Александр совсем не печален. Он просто немного сник. Так бывает после большого напряжения. Он так волновался, переживая эту ссору. Как и каждая очередная, она казалась ему самой страшной. А тут еще это ответственное задание. И начало их разговора с Люсей. Но он уже знает, что все хорошо, что она больше не сердится. И ему так легко! Он хочет продлить эти последние минуты тревоги перед окончательной радостью примирения.

Но где-то в глубине покалывают легкие иголочки беспокойства: а вдруг он ошибается, вдруг Люся на это раз не уступит? Он торопливо встает, подходит к ней. Люся стоит, повернувшись к нему спиной, она смотрит в окно на блестящие от прошедшего дождя крыши, на раздвинувший вечерний мрак зеленовато-красный туман неоновых вывесок.

В открытое окно доносятся запах сырого осеннего вечера, шелест автомобильных шин по мокрому асфальту, знакомые звуки улицы.

Александр подходит к Люсе, обнимает ее сзади и, наклонившись, прижимается щекой к ее щеке.

Люся не отстраняется, она стоит неподвижно. Так проходит минута, вторая.

Потом она тихонько, еле заметно трется своей щекой о его.

Все! Мир наступил!

...Они идут, взявшись за руки, по вечерней Москве. Они любят эти прогулки. Любят и зимой, и летом, и конечно весной. И даже, как теперь, дождливой, поздней осенью.

Какое это имеет значение? Свет и тепло они несут в себе...

Когда они вдвоем, когда им радостно — все кругом уютно и чудесно. Все знакомо, все напоминает что-нибудь хорошее.

Александровский сад. (Люся возмущается: а где Люсинский сад?) Он сейчас уже закрыт. Там темно. Сколько раз их прогоняли оттуда, ворчливо и сочувственно, за поздним часом. Они любили сидеть на скамеечке возле странного грота. И всегда думали: зачем он здесь, для чего, кто его строил и когда?

Покинув сад, выходили на набережную. Иногда стояли часами (да и не они одни). Смотрели на мягкую пляску огней в реке, на неторопливо расхаживающих на той стороне, перед английским посольством, милиционеров, на громадный, удивительно нелепый и мрачный, серый дом, там, за Каменным мостом, мрачный, но сейчас приветливо горящий в ночи сотнями окон...

Они идут направо. Гулко стучат их шаги под аркой моста. Вот и бассейн.

Сколько дней, ярких солнечных дней они провели здесь летом! А зимой и осенью нет. Люся считает почему-то противоестественным купаться под открытым небом, в этой теплой и нежной воде, когда укутанные в тулупы спасатели, словно ошибившиеся сезоном деды-морозы, медленно проплывают в лодках мимо, еле различимые в клубах пара, когда порой с черного неба опускается на бассейн бесконечная осыпь крупных влажных снежинок и, так и не долетев до воды, исчезает все в тех же горячих белых парах.

И сейчас, когда они идут мимо, над огнями бассейна, распирая ночь, клубится белый туман, сверкают береговые огни. И разносится музыка.

Но они идут дальше. Слева остается Стрелка. Они бывают летом и здесь. Садятся в лодку и уплывают далеко-далеко — до Окружного моста, например.

Тайно.

Елена Ивановна считает греблю вредной для «художниц». Плавание, коньки — пожалуйста. А гребля, спуски с гор на лыжах — ни-ни!

Они сейчас идут по набережной. На другой стороне — Парк культуры. А дальше — Ленинские горы. Те самые, с которых Елена Ивановна строго-настрого запрещает Люсе кататься. Но они с Александром, конечно, катаются.

Тайно.

И, разрумянившиеся, вспотевшие, без шапок, извалянные в снегу, порой останавливаются между деревьев, среди таких же веселых, румяных девчат и ребят. Переводят дыхание и целуются.

Явно.

Они и сейчас замирают у парапета набережной. Люся бросает быстрый взгляд кругом. Так. Для проформы. Потом застывают в долгом поцелуе. Идут еще немного и снова застывают...

— Обещай, Алик, — шепчет она, тесно-тесно прижавшись к нему, — что ты больше никогда не будешь огорчать меня.

— Клянусь! — восклицает он горячо и убежденно и после короткого раздумья продолжает: — А ты обещай, что не будешь придираться ко мне. Как ты могла назвать меня трусом? Хочешь я сейчас брошусь по одному твоему знаку в реку? Скажи, хочешь?

Александр легко вспрыгивает на парапет. Становится в стартовую позу пловца, отводит руки назад.

Люся в панике тянет его обратно за полы. Вцепившись в него, яростно шепчет:

— Сумасшедший! Ты что, совсем с ума сошел! А если б упал?

— Ну и утонул бы, — загробным голосом говорит Александр, закатывая глаза, — погиб бы. По твоей вине, ради тебя, из-за твоей несправедливости. И никто не узнал бы, где могилка моя...

— Дурак! Я когда-нибудь изобью тебя с твоими номерами! Вот возьму и сама брошусь.

Люся делает движение к парапету, но Александр ловко подхватывает ее и перебегает с ней через улицу. Он несет ее легко, без напряжения, и ему приятно, что он такой сильный и что она чувствует это. Ей тоже приятно, но она отбивается и протестует:

— Да ты что! Здесь же народ! Ну как тебе не стыдно...

— Не стыдно! — вызывающе отвечает Александр. — Не стыдно! И, кто не согласен, пусть выходит со мной на смертный бой!

Так идут они, дурачась, целуясь, болтая, счастливые и веселые. Опьяневшие от густого осеннего воздуха, от запаха прелых листьев и реки, от радости примирения, от любви. Идут влюбленные и уверенные, ласково объятые родным городом...

Глава пятая

ОТВЕТСТВЕННОЕ ЗАДАНИЕ

В Ивантеевку Александр поехал с утра. От станции к фабрике он шел невероятно долго по ухабистой, размокшей от дождя дороге. Он весь забрызгался грязью, ступив по щиколотку в лужу. Он проклинал все на свете: и погоду, и плохую дорогу и эту забравшуюся к черту на рога фабрику, и Лузгина, давшего такое задание, и этого Лукавого с его письмом...