— Ладно, будет тебе, Ангел. Не надо, — голос Клыка звучит почти что нежно. — Мы здесь, с тобой. Мы все понимаем. Не плачь.

Нервы у нас у всех на пределе. Успокаивать надо и Игги, и Надж, и Газа. А уж про Ангела я и не говорю. Так что спасибо тебе, брат! Ты, Клык, — кремень. Мне бы одной без тебя не справиться.

Придвигаюсь поближе к Надж. Газзи бессознательно хватается за мой рукав, и я, осторожно высвободившись, обнимаю его за плечи. Так и сидим, он слева, а Ангел справа.

— Похоже на то, что всех нас собрали из разных мест, — медленно начинает Ангел. — Из разных родильных домов. Но всех привезли в Школу уже после того, как мы родились. Так что ни в пробирках, ни в колбах нас не выращивали.

— А как же они нас заполучили? — недоумевает Клык. — И откуда у нас тогда птичьи гены?

— Я это не очень поняла. С генами вроде получается… как-то еще до рождения… Анализы какие-то… Амино… амо…

— Амниосинтезис,[10] — озаряет меня, и от страха и злобы меня прошибает холодный пот.

— Ага, он самый, — подтверждает Ангел. — Получается, что нам прививку такую генную сделали.

— О'кей, давай дальше.

Теперь про амниосинтезис придется им рассказывать. Господи, за что только мне такое наказание?

— Ну и вот мы родились, а доктора сдали нас в Школу. Там говорили, что родителям Надж сказали, что она умерла.

У Надж вырывается какой-то булькающий звук, а в глазах стоят слезы.

— Значит, у меня все-таки были и мама, и папа, — шепчет она. — Значит, все-таки были…

— А мать Игги… — Игги весь дрожит от напряжения, — она сама умерла. От родов, — едва выдыхает Ангел.

У Игги на лице такая боль и такая безнадежность, что на него страшно смотреть.

Что мне им сказать, как их утешить? Откуда я знаю, мой дорогой читатель. Больше всего на свете я бы хотела взять на себя хоть частичку их боли! Да только что толку! Здесь вообще никто и ничто не поможет.

— А мы? Ведь между нами два года разницы? — спрашивает Газман. — Как нас обоих-то отобрали?

— Нас родители сами отдали. Сами! — Ангел закрывает лицо руками, и я всем телом ощущаю, как у нее прыгают от рыданий плечи.

Рот у Газмана широко открыт, а глаза стали размером с тарелку:

— Что?

— Наши с тобой родители сами хотели помочь Школе. Они сами согласились на эту ами… амнио… а потом сдали нас туда… за деньги… продали… — Она говорит и плачет, всхлипывая при каждом слове.

Сердце у меня остановилось. Газзи сдерживается из последних сил. Но он еще совсем ребенок, а такое и взрослому стерпеть не под силу. Уткнувшись в меня, он не выдерживает и дает волю слезам.

— А про меня ты что-нибудь слышала? Или про Макс? — Клык счищает кору с ветки. Голос у него как всегда спокойный и холодный. Но лицо и плечи как каменные.

— Твоей маме тоже сказали, что ты умер, так же, как родителям Надж. Она совсем подростком была. А про твоего отца вообще ничего не известно. Но ей они точно сказали, что ты умер.

В темноте нам только и видно, что побелевшие костяшки его до боли сжатых кулаков, да слышно, как с треском крошится сучок, который он только что держал в руках.

В горле у меня першит. Говорить трудно и язык не слушается:

— А что я? А у меня есть… были…

Сколько себя помню, я всю жизнь мечтала о маме. Как ни стыдно в этом признаться, но я даже представляла, как в один прекрасный день она появится и будет умница и красавица. И они с Джебом поженятся… и усыновят всю стаю.

Размечталась!

Ангел грустно смотрит на меня:

— Нет, Макс, про тебя я ничего не знаю. Совсем ничего.

— Не верю! Я не верю! — в сотый раз выкрикивает Газман. — Отказались от нас? Сами? Продали нас в Школу! Да они не в своем уме были. Гады! Я их не знаю и знать не хочу! На черта они мне сдались!

Его чумазое лицо исполосовано следами слез.

— Газзи, ну хватит, не надо! — я ерошу его мягкие волосы, обнимаю его за плечи, безуспешно пытаясь его успокоить тоже по сотому разу. Вместе с ним я и сама чуть не плачу! Но терпение мое на исходе. Что я могу с его горем поделать? Ничего! Утешить мне его нечем. Были бы мы дома, я взяла бы его на руки, отнесла в ванну, поставила под горячий душ, а потом положила бы его в кровать, подоткнув одеяло. Вот, глядишь, он и успокоился бы понемножку.

Но дорога домой нам заказана — там нас караулят ирейзеры. Я прекрасно знаю, что обратной дороги нет, но стоит мне только закрыть глаза, и я представляю наш не существующий больше дом в горах, где мы прожили четыре счастливых года.

— Ангел, уже поздно. Постарайся уснуть, моя девочка. Нам вообще всем лучше сегодня пораньше лечь.

— Конечно, лучше, — вторит мне Надж охрипшим от слез голосом, — тогда этот ужасный день скорее кончится.

Она замолкает. Это самое короткое предложение, какое я от нее когда-либо слышала.

Но несмотря на слезы и нервы, день, как всегда, завершает пирамида из наших рук — кулак на кулак. Она вырастает словно сама собой. Нас шестеро, и мы вместе. Все как один. В этом наше утешение и наша сила.

Ангел свернулась калачиком — накрываю ее своим свитером. С одной стороны к ней поближе примостился Газман, а с другой прижалась Надж. Встаю рядом с ней на колени и поднимаю ей воротник — хоть немножко потеплее будет и в шею не надует.

Я почти всегда ложусь последняя, как будто непременно должна убедиться, что все уже спят. А сейчас еще надо площадку вокруг костра пошире расчистить. Чтоб не дай Бог ничего не загорелось. Клык поднимается на ноги мне помочь:

— Значит, может, ты и вправду из яйца вылупилась.

Не из пробирки, так из яйца — это еще одна версия нашего происхождения. Запасная. И я сухо отшучиваюсь:

— Ага, или из яйца, или в капусте нашли.

— Послушай, в какой-то степени тебе повезло. Спроси меня, так, по-моему, неизвестность лучше, чем то, что мы все сегодня услышали.

И всегда-то он знает, что я думаю! Ничьи мысли читать не умеет, а я у него как на ладони. Не могу не признаться, что это раздражает меня до полусмерти.

— С нами теперь все ясно, а твой вопрос по-прежнему открыт. Твоя история может быть в сто раз хуже, а может оказаться в тысячу раз лучше. — Он присел перед костром на корточки и, чтобы погреть, слегка расправил крылья.

— Она, видишь ли, подростком была… — его скривило от отвращения. — Наркоманка, поди, или еще того круче.

Если бы наши не спали, он бы ни за что такого вслух говорить не стал. Есть вещи, которые мы никому не доверяем, только друг другу. Потому что на все сто и во всем поймем друг друга только мы двое, он и я.

— А может, все не так, — размышляю я, засыпая песком огонь, — может, она была просто девчонка. Залетела — всякое бывает. По крайней мере, она выносила тебя все девять месяцев. Может быть, она тебя вообще отдавать не собиралась. Или отдала бы усыновить в какую-нибудь хорошую семью.

— Кончай заливать мне всякую хрень! Прикинь теперь сама, какой у мамашки моей выбор был: то ли мне в коротких штанишках пай-мальчиком в прекрасной семье бегать, то ли подопытным кроликом у банды сумасшедших генетиков развитию науки служить. Вот она «славу науки» и выбрала!

Он устало лег рядом с Газзи и закрыл глаза.

— Хватит тебе, Клык, не надо…, — то ли сказала, то ли выдохнула я.

Наконец я тоже легла. Пристроилась рядом с Ангелом и Надж. Касаюсь их, и на душе теплей и спокойней. Все. Теперь надо спать.

Я слишком устала, чтобы разбираться с тем, что случилось сегодня с моей головой. Чтобы думать о том, как мы будем искать Институт в Нью-Йорке. Чтобы размышлять о спасении человечества.

— Подъем! На зарядку становись!

На следующее утро, чуть только солнце защекотало веки, мое вчерашнее усталое равнодушие ко всему на свете как рукой сняло.

Я поднялась и снова развела костер — такая вот я заботливая. И настоящий лидер. И только тогда принялась ласково расталкивать своих.