Она снова кивнула, и Грейвс, в глазах которого читалось безумное нетерпение, потащил ее к двери; стоя на улице, он ждал, пока раздастся звук поворачиваемого замка, а затем помчался вниз по узкой улочке.

Сьюзан наблюдала за ним, удивляясь, почему он убегает так быстро, а затем обернулась к отцу. Она опустилась на пол возле него и, приподняв голову Александра, положила ее на свое колено. Девочка попыталась хоть немного напоить отца водой — то и дело расплескивая ее и рыдая. Джонатан принес питье с обеденного стола. Задача оказалась сложной, потому что руки девочки были скользкими и красными, однако она решила, что несколько капель все же проскользнули между губами папеньки. Джонатан уткнулся ей в бок, и Сьюзан слегка поменяла положение, чтобы он смог прижаться теснее. Подвинувшись, она с тоской заметила, что на полу образовалась алая лужа и что ее платье и штанишки Джонатана тоже пропитались красным. Поставив на пол стакан с водой, девочка очень осторожно обхватила отцовскую руку. Джонатан взялся за другую. Дыхание Александра стало еще более прерывистым, тихим и вялым. Он с трудом открыл глаза и тяжело сглотнул.

— Сьюзан…

Девочка даже не шевельнулась. Все казалось таким далеким, словно она вот-вот провалится в сон. Окружающий мир то возникал, то снова ускользал от нее. Она погладила отца по волосам. После падения они растрепались, а папенька всегда придавал особую важность опрятности.

— Сьюзан… — Голос Александра звучал так низко, что девочка с трудом узнавала его. — Послушай… под прилавком, за партитурами Бонончини,[11] лежит черная деревянная шкатулка. — Отец замолчал, снова закрыв глаза. Теперь он судорожно глотал воздух. Сьюзан продолжала гладить его по волосам. Подняв веки, папенька пристально посмотрел ей в глаза. — Ты должна взять ее с собой, куда бы ни отправилась. О том, что ты найдешь в ней, поговори с господином Грейвсом. — Он снова закрыл глаза, снова шумно втянул воздух. Из уголка его рта потекла тонкая струйка какой-то жидкости, густой и красной. Джонатан опять заплакал, закрыв глаза руками. — Не осуждай меня, Сьюзан…

Девочка не проронила ни слова, продолжая гладить отца по волосам. В ее голове внезапно всплыло воспоминание о том, как ее, совсем еще ребенком, свалила хворь. Она вспомнила прохладную маменькину руку на своем лбу и ее пение. Отец снова глотнул воздуха, и по его телу пробежала сильная дрожь; девочка почувствовала, что он сильно, почти до боли, сжал ее ладонь, а после его рука внезапно размякла. Джонатан шумно всхлипнул и поднял глаза на сестру.

— Тише, Джонатан. Папе нужно отдохнуть. — Сьюзан облизнула губы и, не прекращая поглаживать отца по волосам, принялась напевать тихим надтреснутым голосом.

Сьюзан сдержала слово и никому не открыла, до тех пор пока спустя четверть часа не вернулся господин Грейвс, который вел за собою запыхавшегося недовольного лекаря. Оказавшись на месте, им пришлось пробиваться сквозь взволнованную толпу, перекрывшую доступ к двери; она состояла из соседей, которые слышали крики и видели бегущих людей. Прильнув к оконному стеклу, горожане с изумлением и восклицаниями глядели на девочку с прямой спиной и ее брата — дети стояли на коленях в луже отцовской крови, которая, казалось, разлилась по всей лавке. Девочка гладила отца по волосам и еле слышно напевала колыбельную.

Обед в Кейвли-Парке оказался достаточно приятным событием, если учесть, что Краудер говорил очень мало, а все присутствующие знали о лежавшем в конюшне теле незнакомца.

На стол приносились разнообразные блюда, члены семейства обслуживали сами себя и друг друга. Поскребывание ножей о тарелки и благотворное воздействие добротной, прекрасно приготовленной пищи служили отличным полифоническим сопровождением к новостям и вопросам сквайра, а также добродушным ответам Харриет и Рейчел.

Краудер слушал их разговоры без всякого интереса и не высказывал своих замечаний до тех пор, пока в ответ на беглое упоминание о замке Торнли в речи сквайра, Харриет не произнесла:

— Дорогой сэр, надеюсь, вы не имеете ничего против моего интереса к подробностям, но мне любопытно, каково ваше впечатление о лорде Торнли. Мы знаем о нем так немного. Каким человеком он был, по вашему мнению, до того как захворал?

Сквайр ответил не сразу — лишь едва заметно отодвинул от себя тарелку. Он сморщил губы и, наверное, впервые за день хорошенько подумал, прежде чем заговорить, а уж когда заговорил, его голос звучал серьезно и взвешенно. Краудеру показалось, что место сквайра занял более содержательный человек, а может быть, Бриджес просто бережно снял и отложил в сторону привычную маску. Анатом принялся рассматривать его со вновь вспыхнувшим интересом.

— Что ж, я постараюсь сказать о нем побольше хорошего.

Сделав неторопливый вдох, он остановил взгляд на своей наполовину опустошенной тарелке, впрочем, было ясно, что, глядя на нее, он видит перед собой нечто иное.

— Я знал лорда в лучшие дни его жизни. Впрочем, мы не состояли в близких сношениях, так как его ранг и состояние были гораздо внушительней моих. Он держался очень надменно, и мне не нравились люди, которые находились рядом с ним. Мне казалось, они презирали своих ближних. Сдается мне, добрые и честные создания из прислуги не приживались в его доме, а те местные жители, любить коих у меня было меньше всего причин, но в коих не раз приходилось сомневаться, всегда добивались у него на службе многого — куда большего, чем стоили их достоинства. — Сквайр медленно перевел взгляд на госпожу Уэстерман, и их глаза встретились. Затем он откашлялся, словно пытаясь избавиться от неприятного привкуса во рту. — Но это всего лишь бесполезные предрассудки, и я не должен говорить плохо о том, чье здоровье так подорвано.

— Насколько я понял, сэр, — впервые за время обеда произнес Краудер, — несколько лет назад лорд Торнли пал жертвой удара?

Кивнув, сквайр слегка пожал своими крупными плечами.

— Я не занимаюсь медициной, господин Краудер, но — да, мне представляется именно так. Когда это случилось, его второму браку не исполнилось еще года. Он почти полностью утратил способность к движению, а говорить и вовсе не в силах. Однако он жив. Что за существование он влачит, трудно сказать, но тем не менее он живет. Вероятно, Всевышний в своем бесконечном милосердии дает ему время раскаяться в юношеских заблуждениях, правда, слуги говорят, что он стал совсем слабоумен.

— Разве у него столько причин каяться? — беспечно спросила Рейчел.

Сквайр сделал вид, что не услышал ее, — подняв голову, он принялся разглядывать углы столовой.

— Мы полагали, что лорд не переживет удара, однако он по-прежнему с нами. Это говорит о хорошем уходе за больным, и все же его судьба кажется мне жестокой — такой я не пожелал бы никому.

— Прошу меня простить, сквайр, — произнес Краудер, — но вы говорите так, словно подозреваете его в более серьезном грехе, чем надменность?

— Возможно и так. Однако это подозрение покуда останется между мною и Богом. Я не стану порочить человека, который не в силах мне ответить, а также мне сейчас не хочется рассказывать неприятные истории в присутствии дам. Я знаю, госпожа Уэстерман, вы выносливы, как настоящий воин, но есть вещи, кои из моих уст не должна слышать ваша сестра.

Рейчел опустила взгляд в тарелку, а Харриет улыбнулась гостю, ласково положив ладонь на руку сестры.

— Как вы думаете, завтра будет дождь? — весело поинтересовалась она, и сквайр принялся обсуждать эту тему. Пока дамы не вышли из-за стола, ничего важного больше не обсуждалось.

Когда вино было налито, а слуги отпущены, Краудер еще раз завел разговор о подозрении сквайра, Бриджес поставил перед собой бокал с вином и покачал головой. Сквозь полуопущенные веки анатом внимательно всматривался в красноватый профиль сквайра. Краудер не прерывал долгого молчания, пока оно не стало гнетущим. Слегка нахмурившись, сквайр принялся рассеянно вертеть изящный бокал Харриет в своих толстых, словно колбаски, пальцах, и Краудер вдруг засомневался: цел ли этот хрупкий предмет?