Девушку все приближенные Рена звали Мавкой; нравилось это ей, потому что вроде бы роднило с легендами. Мавка — лесная девушка, дочь леса… И Рен звал ее Мавкой. Постепенно почти все забыли, что было у этой девушки собственное имя — Леся, что в восемнадцать лет одолела с грехом пополам учительскую семинарию, учительствовала недолго, вступила в женскую вспомогательную организацию ОУН, потом ее приметил Рен и позвал с собой.

Рен научил ее жестокости, а жизнь в сотне — умению постоять за себя, своевременно учуять опасность, полагаться только на собственные силы.

Только Рен знал, что в годы оккупации работала Мавка переводчицей у гитлеровцев, и был у нее жених, носивший эсэсовскую форму. Рену было известно также, что ездила Леся в Берлин к родным жениха, собирались они вскоре пожениться.

Вернулась Мавка из гостей, а над могилой нареченного уже и вороны каркать перестали. Вроде погиб в облаве.

Такой была Мавка, и Рен относился к ней почти с нежностью, если вообще был он способен на это чувство. Раньше он ее часто посылал в курьерские рейсы, но в последнее время берег — стало опасно ходить тайными тропами, да и кто знает, как ведет она себя там, с «коллегами»? Дивчина красивая, а ночи в бункерах ой какие длинные, скучные. Принесет еще в подоле дытынку, скажет: «Твой сынок, друже Рен».

Мавка в тот вечер явилась перед очи куренного веселая, улыбчивая. Знала: любит Рен ее улыбки, оттаивает, когда они вдвоем. Поцеловала Рена, прижалась к нему, ласково упрекнула:

— Совсем меня забыл.

— Дела, — неопределенно отговорился Рен, хотя упрек был ему приятен.

Он посадил ее против себя за дубовый, крепко сколоченный стол. Положил на стол крепкие руки, чуть склонил голову. Поняла Мавка, позвал ее Рен советоваться. Стерла улыбочку и тоже руки на стол положила: так садились за стол отец ее и мать, когда решали важные дела. Сказала ласково, покорно:

— Слухаю, друже.

Рен тоже не любил, чтобы звали его по имени, считал, что и дисциплина будет не та, и конспирация нарушится.

— Хочу посоветоваться с тобой. Что услышишь сейчас — сразу забудь.

— Ты ж меня хорошо знаешь…

— Ага. Потому и верю.

Немногословен был Рен, а тут еще такой разговор… Это не приказ отдать, чтобы сожгли хлопцы пару халуп. Вот и выбирал слова с трудом, будто зерно просеивал.

— Думаю, недолго нам осталось держаться. К тому все идет.

Мавка молчала. Нельзя куренного перебивать — пусть выговорится. Была она из понятливых, сразу увидела, куда клонит Рен.

— Делила ты со мной честно и радость, и горе. Много дорог с тобой вместе прошли. Дай бог, чтобы заросли те дороги колючим терном и не припомнили их нам…

— Грустную песню поешь, козаче, — улыбчиво сказала Мавка, а глаза у нее были строгие. Ждала, куда повернет Рен.

— Была у меня надежда вырваться отсюда за кордон. Давно жду курьера, который принес бы мне такой приказ. Задерживается где-то курьер…

— Придет…

— Ну а если придет, но в приказе будет совсем другое — остаться на «землях»?

Мавка промолчала. Не сказал еще Рен главного для нее — возьмет с собой или бросит здесь?

— Если доведется за кордон уходить, ты, конечно, со мной, — будто отвечая на невысказанный вопрос, сказал Рен. — Ну а вдруг придется оставаться?

Понимала Мавка, что Рен уже все продумал и принял решение, которое сейчас ей объявит. Так оно и было. Рен дальше сказал, что надо быть готовым ко всему — чекисты на пятки наступают. И если так случится, что придется сражаться до последнего, не намерен он голову зря терять. Уйдет отсюда, сменит все: фамилию, имя, биографию, внешность. И где-нибудь в глубине страны будет жить как все.

Странно было слышать это Мавке от непреклонного, сурового Репа. Говорили ведь, что он как из железа и вместо крови у него в венах струится ненависть.

— Не думай, идеям своим не изменю, — сказал Рен, — до последнего вредить коммунистам буду. Стану волком-одиночкой.

Рен переплел пальцы и сжал их так, что суставы побелели. Сказал как о давно решенном:

— Ты будешь со мной.

Мавка тихо ответила:

— Конечно, Рен.

Повязаны они давно одной веревочкой. Куда она без него?

— И слушай теперь самое главное. Завтра ты уйдешь из сотни. Не крути головой, лучше подумай: я дело говорю. Уйдешь из сотни, вернешься домой. Бедствовать не будешь — выделю тебе денег. Дома сиди тихо и смирно…

— Не брошу я тебя, Рен, — Мавка отвернулась, чтобы не увидел куренной слезы. Не любил он этого.

— Ты выслушай до конца… Так будешь жить, чтоб никто не подкопался. Ведь из твоих сельчан никто не знает, что ты в сотне?

— Тайно уходила в лес, — подтвердила Мавка. — Все думают: у родичей я, пережидаю тяжелое время.

— Вот-вот. Самое паршивое, что тебе могут прицепить, — так только женишка да поездку в неметчину.

— Ты и это знаешь? — тихо спросила Мавка.

— Я все знаю. — Рен сердито шевелил бровями.

Никогда ни полсловом не дал он понять Мавке, что известны ему и те годы, когда была она еще Лесей Чайкой, крутила любовь с офицером из дивизии «Галиция».

— Но ты не волнуйся. Если даже и всплывет когда та история, — Рен выделил голосом последнее слово, — ничего тебе не грозит. Советы сильные, они мелкие грехи прощают… Ты будешь спокойно в своем селе сидеть и… ждать меня Когда меня прижмут окончательно, приду к тебе, отсижусь, выжду.

Не сразу согласилась Маска с предложением Репа. Она давно уже жила лесной жизнью и с трудом представляла, что может все у нее измениться. Будет она в доме, не в бункере, жить, сменит свою форму на платьице, запрячет подальше пистолет, перестанет на каждом шагу оглядываться. И заботы у нее будут другие. Одним словом, станет мирной жительницей…

— Еще хочу тебе сказать. — Рен теперь говорил очень тихо, будто опасался, что их может кто-то услышать. — Давно уже откладываю я самое ценное в качну куреня. Боевики о ней не знают. Думают, что отправлял я те ценности, которые удавалось нам взять, в центральный провод.

Мавка, конечно, видела, как при удачном грабеже отбирал Рен золотые кольца, броши, другие ценные вещи и отправлял их куда-то. Случалось, что становилось известно Рену, у кого из «бывших» имеются припрятанные ценности, и тогда приказывал он своим боевикам хорошенько потрясти подпольного богача. Не имело в таком случае значения, за Советы тот или против них.

Рен никогда не зарился на какие-нибудь там хромовые чеботы или одежонку — отдавал все хлопцам. Брал для «казны» только то, чему, как он считал, при всех властях и во все времена цена одна.

— Начало своей казне я положил еще во Львове, в оккупацию. — Рен, видно, решил до конца быть откровенным. — Если удавалось впереди немцев проскочить, добычу брали богатую…

В одном из особняков присмотрел Рен шкатулку из черного дерева. Она была тонкой работы: по восьми углам окована серебром, из серебра же был на крышке родовой герб какого-то польского вельможи. Внутри шкатулка выложена была алым сафьяном.

— Я передал ту шкатулку референту безпеки Бесу. В ней все, что удалось собрать, — закончил Рен. — Если с умом распорядиться тем богатством, то хватит не только до конца жизни, но и внукам останется.

Далее Рен сообщил, как разыскать Беса, назвал пароли.

— Если со мной что-нибудь случится — пойди к Бесу, забери у него то, что мне принадлежит. Скажешь — такой мой приказ. Он об этом будет знать. Шкатулку у него отберешь вроде бы для того, чтобы передать за кордон.

— Все сделаю, как надо, Рен.

— И еще учти: лапы у Беса цепкие. Он своего не уступит, да и чужого не отдаст. Потому иди к нему с оружием. И еще лучше, чтобы был с тобой кто-нибудь из наших людей. Бес одной рукой шкатулку протянет, а другой — нож в спину всадит.

Мавка сказала, что пока напрасны такие заботы, придет время — сам Рен заберет у Беса «казну».

— Будем надеяться, — ответил Рен, — но все, что я тебе рассказал, запомни.

Догорал огарок свечи, запрыгало пламя, пошел чад по бункеру. От неровного, мигающего света тени на стене шевелились, были огромными и расплывчатыми.