Чуприна вел девушку садами — стих гомон толпы, приглушенно, издали доносились выкрики бандитов, шаставших по уцелевшим от погрома домам.

Дивчина шла покорно, изредка поворачивалась к Роману, будто спрашивала взглядом: здесь или идти дальше. Она зябко куталась в длинный, до пят, мужской пиджак. Ее покорность бесила Чупрнну, ему хотелось, чтобы кинулась на него девушка с кулаками, и тогда по праву сильного он повалил бы ее на землю, растоптал ее красоту.

Они ушли далеко садами, а Роман все почему-то не останавливался, и с каждым шагом поднимались у него в душе горечь и недоумение: не о такой любви писал он в своих виршах, не так думал про первую встречу с дивчиной, когда ворочался у ночных костров.

Девушка приглушенно плакала, слезы катились крупными горошинами по щекам, она вытирала их рукавом — совсем как ребенок.

Владелец того сада, куда они пришли, был хозяйственным мужиком. Он обкосил деревья, и трава лежала в валках, пахла, просыхая, дурманяще. Изредка с глухим стуком падали на землю яблоки, и даже в темноте было видно, какие они крупные. Девушка поняла, что дальше они не пойдут, и повернулась к Роману.

— Как звать? — спросил хрипло Чуприна.

— Что тебе до того? — горестно всхлипнула девушка.

— Перестань рюмсать!

— А ты… ты, бандите, робы, що надумав! Та не тягны ж, бо не маю бильше силы! Краше б убылы!

— Кто твой отец? — с болезненным интересом продолжал допытываться Чуприна.

— Нет у меня отца! Немцы убили. И брата старшего немцы закатувалы — партизаном был. Одна я на всем свете — как былина. И некому за меня отомстить будет! Немцы всю семью выбили, и теперь свой, украинец, нож к горлу приставил!

Все это девушка выкрикнула прямо в лицо Роману, уже не страшась того, что будет ей после этих слов.

Роман схватил ее за плечи, с силой повернул к себе — полетел на скошенные травы пиджак. Запрокинул дивчине голову и увидел в глазах ее ненависть — такой взгляд всю жизнь потом ходит с человеком по земле, даже если человек тот — бандит.

— Лучше убей сразу, только не глумись!

— Уходи, — сказал ей Роман.

Она не поверила, стояла и ждала, когда наступят смерть или позор, после которого тоже смерть.

— Иди с глаз! — закричал Роман и замахнулся, чтобы ударом прогнать дивчину.

Наверное, было в его голосе что-то такое, что дивчина перестала плакать. Роман резко толкнул девушку, упала она на землю и тут же вскочила, прижимая юбчонку ладонями. Кинулась в сторону.

Дивчина убежала в темноту, и вот уже стих шелест яблоневых веток, потревоженных ее бегством. Роман круто повернулся, чтобы уйти туда, где огонь подпалил небосвод. Там догорали хаты, «вечерял» Рен, гуляли «боевики» — их песни даже сюда доносились.

— Хлопче, — услышал он неожиданно, — не уходи…

— Чего тебе?

— Не могу я в село вернуться — попаду в руки других… не таких, как ты… А тут боюсь… Страшно, темнота кругом…

— Дурочка, — Роман облегченно засмеялся, доверчивость девушки тронула его. — Не темноты бойся — людей страшись. Идем ближе к селу, там переждем.

Они долго стояли в тени крайних хат, пока не послышалась громкая команда строиться.

Чуприна вышел из ночи и молча присоединился к штабу проводника.

— А где… та? — мимоходом поинтересовался Рен, присматриваясь к колонне бандитов. Он подал команду:

— Кроком руш!

— Домой, наверное, пошла, — равнодушно ответил Чуприна.

— Напрасно. В таких случаях надо, чтоб не оставались в живых…

— Добре побавывся, Ромцю? — хлопали Чуприну по широким плечам «боевики».

— Запомнит, — нарочито весело пробасил Роман, а у самого чесались руки съездить шутников по физиономии.

…Звали ту дивчину Евой. Пройдет время, и она сама скажет Роману: «Люблю!»

Вот так воспитывал Чуприну Рен, приучал к жестокости, к покорности сильным, день за днем вытравлял из души все человеческое.

Добра наука у батька Рена!

Но и в нее вносила жизнь неуловимые, часто неприметные поправки, иногда усиливая, а иногда и ослабляя жестокие уроки проводника.

Так было с Евой, так случилось и тогда, когда родилась у Романа дочка. Через несколько дней после рождения Настуси едва не покатилась с крутых Романовых плеч чубатая голова. «Боевка» Рена подожгла хату бедняка-активиста в глухом селе. Хозяин упал у порога — наткнулся на бандитскую пулю. Выскочила из хаты его жена, вытащила из огня маленькую дочурку и заметалась по подворью, окруженному бандеровцами. Чуть поодаль стояли соседи — Рен приказал согнать их, чтоб смотрели, навек запоминали, как в колхоз записываться.

Хата горела ярко.

Женщина страшно голосила, то бросалась на грудь убитому мужу, то закрывала собой дочку от бандитов.

— Кончайте их! — махнул рукой Рен.

Роман шагнул широко к женщине, выхватил у нее девочку и пошел к людям, толпившимся за тыном.

— Чуприна! — резко крикнул Рен. — Брось байстрюка у вогонь!

Проводник потянулся к пистолету.

— Одчепиться! — заорал и Роман, не помня себя от ярости. — Не дам дытыну вбываты!

Пуля пробила ему фуражку. Роман даже не обернулся. Он знал — на двадцать метров Рен сбивает из пистолета влет ворону. И сейчас не промахнулся — пугает.

Он отдал ребенка соседям бедняка-горюна, неторопливо подошел к проводнику.

— Батьку! Колысь вы мене пидибралы на дорози, подарувалы жыття, тепер моя черга — нехай живе дытынка…[25]

— Ну, якщо просыш…

— Прошу, батько!

— Видите, — повернулся Рен к селянам, — какие великодушные, чистые хлопцы воюют за вашу свободу?

Проводник из всего умел извлечь выгоду.

«Боевики» потом говорили Роману:

— Любит, тебя хозяин. Ни от кого такое бы не стерпел…

А Чуприна, мерявший жизнь лесными бандитскими мерками, долго еще после этого восхищался «великодушием» Рена и служил ему преданно и верно.

«Молодая душа как воск, — говаривал Рен своим помощникам, — лепи из нее что хочешь». Он требовал, чтобы каждый из националистических главарей в соответствии с инструкцией центрального провода лично занимался воспитанием одного — двух юношей: «Воспитывайте из них себе смену!» Далеко вперед загадывал проводник! При этом он обычно ссылался на Романа:

— Кем бы он стал, не попадись мне в руки? Врагом нашим — вот кем!

Воспитал проводник Романа бандитом.

Чуприна писал «льоткн» — листовки, призывал в них вступать в УПА, приобретать «бифоны»[26], восхвалял «подвиги» сотников яров, стригунов, щуров. От «подвигов» этих пахло мерзко, но сам Рен сказал: «Мы идем к своей цели любым путем. Если победим — никто нас не посмеет осудить, а погибнем — будет нам все равно». Не знал Роман, кого цитирует Рен. Ставил в конце листовок «з хаты до хаты, з рук до рук», и казалось ему, что легкокрылыми ласточками разлетаются они по земле. Даже не догадывался, что население издевается над его высокопарным националистическим бредом, раскуривает листовки на цигарки.

Потом стал Роман по воле Рена районным проводником. Теперь от информаторов ему поступали всевозможные донесения, он их обрабатывал и отправлял краевому проводу. Вскоре Чуприна заметил, что почти в каждом донесении — жалобы на неприязнь населения, на его нежелание поддерживать бандеровцев. А потом посыпались вести о создании в селах групп самообороны, о том, что крестьяне сообщают «энкаведистам» о подпольных явках, прогоняют бандеровских агитаторов. Попало к Роману и донесение о том, как создавалась группа самообороны в селе Зеленый Гай: