Мария осторожно сняла с плеч руки Нечая, отодвинулась в темноту.

— Я не о том, Иване.

— Так я о том! Ненавижу! Ненавижу и буду стрелять в каждого, кто на дороге у людей становится!

— Вдруг ошибетесь?

— Мне совесть моя подскажет.

— Смотрите, Нечай, — холодновато сказала Мария. — И совесть может ошибиться. Да и кто вам дал такое право — стрелять в каждого, судить от имени своей совести, верить только себе? Вам доверили многое — вы же озлобились, ожесточились…

— Не понимаете вы меня!

— И не пойму. По-другому думаю!

— Тогда не о чем нам разговаривать. Одно только скажу: поклялся я вот эту гимнастерку, — Нечай хлопнул себя ладонью по груди, — не менять на сорочку вышиванную до тех пор, пока хоть один бандеровец в округе землю топчет.

— Землю родную не один вы любите.

Иван замолчал. Они уже давно пришли к школе и теперь стояли у плетня. Мария неприязненно поглядывала на темные окна комнаты — неуютная она, и, когда заходишь, будто весь мир остается где-то там, за порогом.

— Странная вы, Мария Григорьевна. Когда вы о комсомоле рассказывали — понимал вас, сейчас же — нет. Рассудочная вы какая-то, и хоть говорите о любви к людям — не верю…

Учительница насторожилась. Значит, прозвучали где-то неискренние нотки. Где ошиблась: в клубе ли, в разговоре? И в чем? Плохо, очень плохо, Мария! И жаль, что Иван не понял ее. Партизанский характер у Нечая — с таким и до беды недалеко. И ей, Марии, такие разговоры ни к чему: Иван только по виду простоватый, а так — пальца в рот не клади.

На следующий день все село говорило о вечере, организованном комсомольцами, и еще о том, что перед самым рассветом кто-то сорвал с клуба красное знамя, разорвал в клочья и втоптал в грязь.

Ночью снова раздался тихий стук в окошко. Мария, не спрашивая кто, приоткрыла дверь, впустила ночного гостя. Стафийчук вежливо поздоровался, пожелал учительнице доброго вечера.

— А как же будет он добрым, если каждую неделю из леса навещают, — недовольно проговорила Мария. — Ну проходи, садись.

Стафийчук прошел в комнату, снял кожушок. Был он невысокого роста, лицо молодое, а избороздили его морщинки, время припечатало под глазами гусиные лапки. Поредевшие русые волосы, глубокие залысины придавали Стафийчуку сходство с деревенским фельдшером. Он не был ни чубатым красавцем, ни обросшим верзилой, как рассказывала о нем сельская молва. Именем Стафийчука матери детей пугали, слухи о его кровавых подвигах быстро обрастали подробностями, и народ создал свой образ бандита, который никак внешне не походил на усталого человека, пришедшего к Марии. Но народ редко ошибается: в глазах Стафийчука проглядывала жестокость, в порывистых, резких движениях — недюжинная сила, и можно было предположить, что он и вынослив, и хитер, и коварен. Рассказывали, что бандит очень богомолен и сентиментален. На стенах лесного бункера висят его творения — пейзажи с белыми мазанками, вишневыми садочками и голубыми до одури прудами — художник-недоучка, возомнивший себя «освободителем». Если творил расправу над сельскими активистами в лесной чащобе, обычно предлагал помолиться перед смертью, в ответ на отказ сокрушенно покачивал головой: «Забыли мы про бога», и безжалостно вспарывал животы, резал звезды на спинах, прикрываясь именем господа и «самостийной» Украины.

Такой вот человек был гостем Марии Шевчук. Бандеровский проводник начал велеречиво, с благодарностей.

— Хлопцы рассказывали, как ты им помогла… Дякую от имени провода!

— Почему хлопцы? Тебя что, не было?

— Ходили в рейд, оставалась здесь только часть наших, если б не ты — переловили бы их, как зайцев в силки. Вот сам пришел щиру подяку выразить.

Мария привычно проверила, плотно ли зашторено окно, поставила на стол глечик с молоком, окраец хлеба, положила чистый рушник.

Стась зорко осмотрел комнату, но взгляд его не нащупал ничего подозрительного. Он по-хозяйски — жалобно скрипнули половицы под тяжелым шагом — прошел к столу, присел на стул. Автомат проводник положил рядом.

— Садись и ты, — пригласил Марию.

— Я в своей хате, — ответила девушка, но покорно пристроилась на краешке стула. «Так и должно быть, — отметил Стась, — боится: побледнела, глаза неспокойно бегают, голос дрожит, вялый, беспомощный».

— Пришел, как и обещал, чтобы поговорить с тобой о том, что дорого каждому украинцу, — немного торжественно начал проводник. — Настоящему украинцу… — подчеркнул он.

— Может, не надо таких разговоров? — спросила Мария. — Не доведут они до добра, сердцем чувствую.

— Кто же тебя так напугал, дивчино? — Стась картинно откинулся на спинку стула. — Кто тебе внушил, будто с нами нельзя говорить откровенно? — В словах проводника звучало искреннее удивление; недоумение.

Мария глянула на него настороженно, нерешительно спросила:

— Ты в Данилу стрелял?

— Я, — подтвердил Стась.

— Ну вот, видишь, как получается: Данила на комсомольском собрании против вас выступал, ругал — ты и решил с ним спорить с помощью автомата.

— Данила враг наш, а с врагом один разговор — смерть.

— Вот я и думаю: скажу что-нибудь не так — ты и со мной поступишь, как с Данилой… Нет уж, как в таких случаях умные люди говорят: моя хата с краю…

— Так ты совсем другая — не ровня Даниле… Уже мои люди во всей округе знают, что ты мне жизнь спасла.

— Этого еще не хватало, — совсем приуныла Мария. — Теперь у меня только один выход: уезжать отсюда немедленно.

— С чего бы это? — удивился проводник. — Я ведь о твоей безопасности забочусь. А то вдруг какой-нибудь ретивый «боевик» надумает свести счеты с советской учительницей.

— Не надо было этого делать, Стась, — Мария сказала это твердо, уверенно. — Получилось так, что помогла я тебе… Так зачем же про то болтать по всей округе?

Стась недовольно поморщился, его, видно, обидел этот неожиданный выговор. Он хотел было сказать, что не сопливой девчонке учить его, прошедшего многолетнюю школу борьбы, конспирации, но сдержался, терпеливо объяснил:

— Знают только наши доверенные люди. Их к стенке ставь — слова не выдавишь. А предупредить следовало — действительно, могут не разобраться и отправить тебя на тот свет.

— За что? — Мария зябко передернула плечами, плотнее закуталась в широкий платок, накинутый на плечи. — Я ведь никому ничего плохого не сделала.

— Ты школой советской руководишь, комсомолкой являешься. — Стась многозначительно помолчал, потом строго спросил: — Чему детей учишь?

— Грамоте, вот чему.

— Не только. Наверное, рассказываешь им про Советскую власть, всякие коммунистические идеи ребятишкам вдалбливаешь…

— Учу их тому, что предусмотрено программами. — Девушка решительно встала, давая понять, что спорить на эти темы не хочет.

— Сядь! — потребовал проводник. — Наш разговор только начинается. Если ты любишь свою Отчизну, должна воспитывать у детей любовь к Украине.

Мария немного помедлила с ответом. Она отвернулась к окну, и лица ее не было видно. О чем думает дивчина? Может быть, о том, что там, за окном, Украина, поля ее, заводы, росистые разливы лугов, необъятные поля пшеницы, горы буковинские и степи таврийские?

Сказала Мария:

— Ты прав, Стась, обязан учить каждый педагог своих питомцев любви к Родине…

— Согласна? — обрадовался проводник. — Я знал, что ты все поймешь.

— Когда была я совсем маленькой, отец любил водить меня осенними вечерами к реке. Стояли мы на круче, а высоко в небе тянулись к южным краям журавлиные ключи, и далеко вокруг слышалось их тоскливое курлыканье. «Слышишь? — спрашивал отец. — Журавли плачут. Ненадолго родину покидают, а плачут…» И еще он мне говорил, что не может человек без родины…

— Настоящий патриот твой отец, — одобрительно кивнул Стась. — На таких наша земля держится.

— Твоя правда, — охотно подтвердила Мария. — И когда пришли на нашу землю гитлеровцы, взял мой тато автомат и подался к партизанам…