Карташов — шантажист и преступник! Вывести бы его на чистую воду!.. Раньше меня тоже посещали подобные мысли, только я гнала их от себя. Разве по плечу такое одинокой, сломленной жизнью женщине, без сил и средств? Но если этой женщине протянет руку мужчина…

— И все-таки я не верю, что мы сможем победить его…

— Увидишь — сможем! — Саша улыбнулся. — Предлагаю выпить шампанского за начало боевых действий!

Мандарины, шоколад, шампанское — миллионы людей ассоциируют это с Новым годом. Для меня сегодня наступил новый год. Не год — эпоха, эра… Тягостное существование уходило в прошлое, уступая место новой полноценной жизни, в которой будет все: смысл, борьба, любовь и свобода.

— Лиза, а ты думала обо мне?

— Думала, конечно. Но знаешь, каждый раз мне становилось так грустно! Грустно даже не то слово — беспросветно. И если бы еще вчера мне кто-то сказал, что между нами будет что-то такое…

— Но теперь, я надеюсь, ты не сомневаешься — будет все!

Нет, я не сомневалась… Еще с той минуты, когда, стоя у мольберта, Саша неловко обнял меня. А может, и раньше, когда он, пораженный Гришкиным искусством, всматривался в мое лицо…

Но если уж совсем быть честной, я догадалась обо всем в тот момент, когда, сидя в пробке, мы решили ехать к нему домой. Ах, какое счастье быть честной! Сняв трубку с висящего на стене телефона, я стала набирать номер своей квартиры. С первого гудка отозвался муж:

— Лиза, уже двенадцатый час! Мы с Леной тебя ждем. С тобой все в порядке?

— Более чем, — спокойно ответила я. — Я вернусь завтра. Пожалуйста, объясни все Лене.

— Что я должен ей объяснить?

— Что мы с тобой свободные и еще молодые люди, имеющие право на свою жизнь. Надеюсь, ты сделаешь это деликатно — пощадишь девочку.

— Лиза, нам с тобой нужно поговорить!

— Завтра. А сейчас, я надеюсь, ты выполнишь мою просьбу.

— Хорошо, — ответил он холодно.

— Спокойной ночи, — попрощалась я.

Утром мы завтракали.

Я смотрел на нее теперь уже не украдкой, как раньше, в наши первые встречи в машине. И не как вчера, когда мы пили шампанское. Тогда я отчаянно желал ее, и я не знал — уйдет она или останется на ночь. И она словно угадала, что со мной творится, — позвонила домой и просто сообщила о своем выборе. И вся в эту минуту светилась искренностью и решимостью, было ясно, что для нее все очень серьезно… А что я мог сказать о себе?

Одно дело хотеть женщину, и совсем другое — соединиться с ней внутренне, стать ответственным за нее… Обнимая Лизу ночью, я иногда возвращался к этим мыслям. Но теперь меня точно пронзило: я ее люблю!

Лиза умела быть очень разной: настороженной, — холодной и очаровательно задумчивой, веселой и остроумной, как вчера вечером, и обезоруживающе-нежной, как ночью. Но главное — она была родной и близкой. С первой встречи я почувствовал это, но осознал только сейчас.

А если твоему близкому человеку грозит опасность — нужно действовать!

Позавтракав, мы быстро оделись и спустились к машине.

— Мы должны уличить Карташова в чем-то очень серьезном. Иначе он тебя просто так не отпустит, — заговорил я, выруливая со стоянки. — Во-первых, ты слишком много знаешь. Во-вторых, исполняя его поручения, ты наверняка делала что-то такое, ну — с точки зрения закона — предосудительное. И тут он может опять тебя подцепить.

— Он говорил, я работаю в интересах правосудия, — неуверенно вставила Лиза.

— Говорил, — вздохнул я. — Теперь… зачем им понадобился Гришка? Он чист, как слеза младенца. Его арбатское барышничество — детский лепет. Да я думаю, и не в этом дело. А в чем? Зачем он им сдался?

Лиза пожала плечами.

— Тебя надо обезопасить — это раз. Потом — Гришка… Конечно, дело не в Карташове. Ты говорила: Карташов боится Иннокентия Константиновича.

— Да еще как! Просто трепещет.

— Карташов — сам исполнитель, мелочь, — соображал я, — а разгадка — в Иннокентии Константиновиче. Точнее — в его «Обелиске». Ясно, что их занятия «блокадным периодом» и беспризорными детьми — только прикрытие. Значит, пока мы не узнаем про «Обелиск», мы не поймем, откуда ждать удара. Правильно я говорю? — Я засмеялся и одной рукой обнял Лизу.

«Что же они за люди, — думал я о Карташове и Иннокентии Константиновиче, — использовали малейшую возможность, чтобы превратить человека в раба!.. Превратили ее жизнь в ад, а после рассуждают про истинных сынов отечества и о высоком свободном искусстве. Будь трижды проклято такое искусство. Но я сам такой же! Ведь разглядел, увидел-то я ее только через это искусство. Я запрограммирован, зомбирован этим искусством. Меня тянуло к ней, к Лизе, — к живому человеку, чтобы помочь! Лиза, бедная, родная Лиза. Но мне подавай искусство. Без него я слеп… Гришка — художник, но и к нему они подползают. И не пощадят».

— В самом еще начале, — вспомнил я вслух, — я просил Гришку не делать парсуну темной, чтобы она сверху не давила. А он сделал темной. И как точно! Ты прошла годы мрака. Именно прошла! Ведь человек в страданиях перерождается. Слабые души ожесточаются и гибнут. Но сильные этим мраком только очищаются и становятся нечеловечески светлыми. Ты сильная, Лиза. Очень-очень сильная.

Мы подъезжали к ее дому.

— Поступим вот как. — Я остановил машину. — Ты пока ведешь себя как ни в чем не бывало. Для Карташова ты по-прежнему — ловец Гришки. Для Гришки — модель. Только модель! — Я весело подмигнул ей, но весело, кажется, не получилось. — А я спешно разузнаю про «Обелиск».

«Самое лучшее сейчас, — соображал я по дороге на работу, — наши детективы. Но они палец о палец не ударят без команды шефа». И я, поставив машину во дворе рядом с еще разгоряченным губановским «саабом» (значит, Губанов только что откуда-то вернулся, наверно, с новым заказом «в стиле «модерн»), не заходя к себе, направился к шефу.

— У себя? — Войдя в приемную, я кивнул секретарше, бессменной Веронике — русской красавице с толстой косой.

— И совершенно один, — хулигански подмигнула она.

Я, постучав, отодвинул дубовую дверь:

— Макар Якимыч, можно?

Макар Якимыч — шеф и хозяин «Мебель-эксклюзив» — был для меня загадкой. Он удивительным образом сочетал в себе почти непрерывный кураж, доходящий до шутовства, с тонким тщательным воспитанием, которое трудно скрыть, и классическим образованием. Но где и кто его образовал, было тайной. Внешность Макар имел совершенно мужицкую, но через нее явственно проступала аристократически утонченная личность. Мне казалось, здесь таилось одно из двух. Или Макар прятал себя под личиной шута, или же в тяжелых конвульсиях в нем погибал артист. А может быть, то и другое. Но не было у нас человека, кто бы не уважал Макара.

— Можно, Саша. — Макар поднялся из-за стола, протягивая мне руку.

Он был наголо брит, в белом шелковом костюме. На груди блеснул орден «Мать-героиня». Пожимая руку, я всмотрелся в него — «Мать героина».

— Надумал, Саша? — перехватив мой взгляд, хохотнул Макар.

— Вы о чём?

— О Швейцарских Альпах.

— Надумал, Макар Якимыч.

— И отлично. Чуешь: старинный рыцарский зал, длинный, всегда, даже в солнечный день, мрачный, гулкое эхо под низким сводом, который незаметно переходит в стену и вдруг разверзается громадной пастью камина — жаровней с бараном на вертеле, отблеск пламени пляшет на старых решетках стрельчатых окон, за которыми ослепительные альпийские снега? Молодец, что напомнил, — заказываем… — Макар снял трубку.

— Я насчет «Обелиска».

— Мы его проверили уже, Саша.

— Не в этом смысле, Макар Якимыч. Подозрительно здесь…

— Подозрительно?! — засмеялся Макар. — Да нынче всяк стал подозрителен. Ты выгляни в окошко. — Окно его кабинета выходило на Таганскую улицу. — Покажи мне хоть одного не подозрительного. Ты видишь, как быстро русская нация переродилась в подозрительных кликуш и подозрительных хапуш?

— Макар Якимыч, у меня есть основания…