Поблагодарив бабку Агафью, они помчались за деньгами.

Комиссионный магазин был открыт вскоре после прихода немцев. Подойдя к магазину, мальчики в нерешительности остановились.

— Идем. Чего там! — твердо сказал Фома и рывком открыл дверь.

Народа в магазине было немного. Двое мужчин рассматривали выставленные вещи, но тут же, ничего не купив, ушли. Хозяин был занят в глубине магазина, Он разговаривал со скромно одетым человеком, по-видимому что-то продававшим ему.

Хмуро глянув на вошедших мальчиков, хозяин строго сказал:

— Здесь нищим не подают!

Фомка оглянулся. Вошли только они с Петькой. Значит, оскорбительные слова относились к ним?

— Мы не нищие, — возмущенно ответил он. — Мы покупать пришли.

— Покупатели… — презрительно хмыкнул хозяин, — Тогда подождите.

И он снова обратился к своему собеседнику. Его пронырливое лисье лицо, только что настороженное и подозрительное, снова сложилось в любезную улыбку.

— Ну, так как? — заговорил он. — Двести марок? Верьте чести, больше не могу. И то только из сочувствия к вам. Вижу, порядочный человек попал в затруднительные обстоятельства. Не знаю даже, — продам ли за такую цену.

— Может быть, хоть двести пятьдесят? — нерешительно произнес продающий.

— Помилуйте! — Торгаш ловко встряхнул добротное зимнее пальто, переворачивая его. — Слов нет, вещь прекрасная… была. Вот на складочке потерто, подкладка поношена. Воротник каракулевый, — о, великолепный был каракуль, — но молью вот тут тронут, и вот здесь еще… Нет, больше не могу.

— Ну, что ж, — вздохнул хозяин пальто, — придется отдать. Деньги, понимаете, очень нужны, — смущенно добавил он.

— О, понимаю, понимаю… Разве я не вижу, с кем имею дело. Ах, сколько горя кругом, сколько горя!

А цепкие руки торгаша тем временем ловко швырнули пальто на полку за прилавком, отсчитали кредитки и уже любезно раскрывали входную дверь.

— Прошу заходить. Всегда рад помочь.

Петька с Фомкой, в первую минуту жадно заглядевшиеся на висевшие на стене часы с цепочкой и гирьками, затем невольно стали вслушиваться в происходивший разговор.

Выпроводив посетителя, продавшего пальто, хозяин магазина улыбнулся вышедшему из задней комнаты своему помощнику, человеку неопределенного возраста с яйцеобразной головой, которую вместо волос покрывал какой-то пушок, словно объеденный молью.

— Двести марочек? — лукаво осведомился тот. — Так и прикажете поставить на продажу?

— Несомненно! — самодовольно рассмеялся хозяин. — Ставьте восемьсот. И то дешевка… себе в убыток. Ха-ха!

Подобострастно хихикнув, помощник многозначительно кивнул головой-яйцом и скрылся в глубине магазина.

— Вот жулье! — возмущенно прошептал Петька.

— Ну, вам что? — снова недоброжелательно обратился к мальчикам хозяин. — Деньги есть? Или, может, шутки шутить пришли?

— Вот, — показал Фомка зажатые в кулаке бумажки. — Нам… мы часы купить. Вот эти. Ходят они?

— Конечно.

Хозяин толкнул маятник. Стрелки, сошедшиеся около верхней цифры — двенадцать, — дрогнули. Окошечко над циферблатом раскрылось, выглянула кукушка и двенадцать раз прокуковала так звонко и задорно, будто сидела на зеленой ветке в родном лесу, а не в этом неприятном магазине, пропитанном затхлым запахом старых вещей, наживы и обмана.

— Сколько? — навалившись на прилавок, нетерпеливо спросил Фомка, сжимая в руке свои сбережения.

— Шестьдесят марок.

— Давай. Берем. — И Фома торопливо отсчитал три кредитки по двадцать марок каждая.

— Берите и сматывайтесь! — презрительно пододвинул к ним покупку хозяин. — Покупа-атели!

Он брезгливо выпятил нижнюю губу, глядя вслед мальчишкам, выскочившим из магазина, не попрощавшись. «А впрочем, кому бы ни продавать, у кого ни покупать — только была бы прибыль», — подумал он про себя и усмехнулся.

Торопясь как можно скорее водрузить собственные часы на стену своей комнаты, ребята не шли, а почти бежали через город. Они чуть было не поссорились из-за того, кому нести покупку, бережно завернутую всё в тот же шерстяной платок, который ночью заменял шапку Фоме. Помирились на том, что понесут часы поочередно — от перекрестка до перекрестка.

В этот день они до вечера просидели дома. Просто невозможно было уйти из комнаты, когда на стене висели замечательные, бойко тикавшие часы. И каждый полный час их дверца открывалась, выскакивала веселая кукушка и громко куковала. Ее птичий голос приводил в полное расстройство кота Ваську. Он весь напружинивался, хищно хлестал хвостом и, по всей видимости, чувствовал себя не разленившимся от безделья котом, а свирепым тигром. Один раз он изловчился, высоко подпрыгнул и почти достал лапой до часов. Но прыжок не удался. Васька позорно шлепнулся на пол, как неопытный котенок, и, сконфузившись, убрался на постель.

Веселый смех Фомки и Петьки окончательно перепугал неудачливого охотника. Васька уже не обращал внимания на кукушку и только щурился и отворачивался каждый раз, когда беспокойная птица выскакивала из дверцы над циферблатом со своим неожиданным «ку-ку!» Однако вздрагивающий кончик Васькиного хвоста выдавал сильное желание кота — добраться всё-таки до кукушки и отведать, какова она на вкус.

Одним словом, часы с кукушкой были замечательны. Вечером перед сном мальчики, правда, снова поспорили, — кому завести часы. Но и этот спор был разрешен миролюбиво. Заводили вместе. Петька тянул цепочку, а Фома в это время поддерживал гирьку. Так что удовольствие было честно поделено пополам.

Только когда кончился запас «реквизированных» у немца продуктов и прошло первое очарование от часов с кукушкой, друзья снова занялись обычными делами и заботами.

По-прежнему Фома посещал Сергея Андреевича, рассказывал ему о своих наблюдениях, получал задания. Иногда брал с собой Петьку. С первой встречи, сердцем поверив в искренность Петьки, Фома, по совету Сергея Андреевича, продолжал приглядываться к товарищу. Теперь он был окончательно убежден в том, что его новый друг «свой». Правда, иногда его несколько смущала находившая порой на Петьку тяжелая грусть. Бывало, усевшись на постель, Петька вдруг замолкал и мог долго-долго просидеть так совсем неподвижно, упорно глядя в одну точку перед собой, сурово сдвинув тонкие брови.

Жизнерадостному по натуре, никогда не унывавшему Фомке непонятны были такие настроения. Он сам не любил долго думать, в особенности о неприятных вещах. Но каким-то чутьем он понимал, что в эти минуты Петьку лучше не тревожить.

«Переживает. Дом вспомнил», — решал он. И только когда долгое молчание становилось совсем нестерпимым, Фомка выводил друга из задумчивости, начиная какой-нибудь отвлеченный разговор.

Только тот, кто знал Петьку раньше, мог бы сказать, что после гибели родителей мальчик действительно переменился до неузнаваемости. Прежний Петька — жизнерадостный подросток с веселым взглядом лукавых карих глаз, гроза гатчинских садоводов и зачинщик всех мальчишеских проказ, — уступил место серьезному мальчику с каким-то недобрым блеском во взгляде и сурово сжатыми губами, которые улыбались только при очередной озорной выходке Фомы, да и то не всегда. Сейчас в его сердце сильнее всех было одно чувство — ненависть к врагу. Когда он видел фашиста, одетого в серо-зеленый, будто покрытый плесенью мундир, его руки непроизвольно сжимались в кулаки и в уголках губ появлялись резкие складки.

Но теперь ему уже не нужно было, как в первые дни скитаний, сдерживать себя, чтобы не поднять с земли любой камень и пустить им в ненавистную серо-зеленую спину. Камнем испугаешь, ну, ушибешь… А этого мало. Вот если бы действовать, как партизаны, попасть в их отряд…

Несколько раз Петька начинал об этом разговор с Фомой. Повод для подобных разговоров найти было нетрудно. Даже самые запуганные из псковичей поговаривали о партизанах. О каждой удачной операции народных мстителей узнавали быстро, несмотря на все старания немецкого командования скрыть очередной партизанский налет, взрыв, гибель обоза или эшелона.