Наступил конец света, население земли сократилось вдвое, затем еще раз вдвое. Мне нужно добраться до Бриндизи. Я торчу в аэропорту в ожидании самолета, любого самолета, который доставил бы меня в Европу. Деньгами никто не расплачивается — они не имеют теперь никакой ценности, разве что матрасы можно ими набивать.

— Вы, вы и вы, — говорит мужчина, указывая на меня и еще двоих. — Мы направляемся в Рим. Вас устраивает цена?

Меня устраивает. Платить нужно кровью. Этого у меня достаточно.

При выходе на аэродром прокалывают вену. Я сжимаю и раскрываю кулаки, чтобы кровь выходила быстрее.

— Зачем кровь? — спрашиваю.

Медсестра приступает к следующему пассажиру, глубоко втыкая иглу.

— Небольшая группа ученых все еще верит, что сможет это остановить. Они считают, что смогут выделить лекарство из здоровых ДНК.

— Неужели?

— Так они утверждают. Признаться, я никогда не придавала много значения тому, что люди говорят. Значение имеет только то, что они делают.

Она передает мою кровь кому-то дальше. Красная жидкость плещется в емкости.

— Возьмите печенье.

Все, кто впереди меня, сжимают в руках печенья-гадания.[13] Мы слишком ошеломлены, чтобы их есть. Мое сознание как будто отделилось от тела, словно едва поспевающий малыш, оно плетется позади меня, силясь уяснить себе значение происходящего в этом слишком взрослом мире.

У трапа к самолету нас не встречают дежурно улыбающиеся служащие, только двое солдат с оружием, которое носить им слишком рано. Еще несколько лет назад матери укладывали их в кровать, заботливо укутывая одеялами, а сейчас они получили право убивать, если в этом возникнет необходимость. Эти игрушечные солдатики молча наблюдают, как я пробираюсь в салон самолета и падаю на первое свободное место, затем их внимание переключается на следующего пассажира. Я села у прохода, хотя у окна кресло свободно. Я не хочу смотреть в него, не хочу смотреть вниз. Не хочу делать вид, будто наш мир в порядке. Этот самообман не приведет ни к чему, кроме сумасшествия. Лучше уж принимать все как есть, ведь никакими пожертвованиями крови не повернуть время вспять.

Люди, теснясь, проходят мимо меня. У некоторых ничего с собой нет. Иные такие же минималисты, как и я, у которых кроме рюкзака на плечах еще есть, может быть, подушка.

Немолодая дама остановилась около меня, прижимая к груди маленький чемоданчик «Луи Виттон».[14]

— То место не занято?

— Свободно, садитесь.

Хотя я и стараюсь говорить непринужденно, мои слова получаются чугунно-тяжелыми.

Я отодвигаюсь, давая ей возможность пройти к своему месту. Она усаживается и пристраивает чемоданчик на коленях. «Странно», — думаю я и осознаю, что сделала то же самое.

— Люблю Рим. Романтичный город. Значительно более романтичный, чем Париж. Вы там были?

— Нет, я в первый раз.

Мы — карикатура на нормальных людей. Незнакомцы, обсуждающие предстоящее путешествие, словно два робота, изображающих человеческое общение.

— Вы замужем?

— Нет.

— Вам бы следовало поехать с кем-нибудь, в кого вы влюблены. У меня было так. С моим мужем. Ну, с мужьями. Им нравился Рим. Они оба уже умерли.

Ее ладони сжимают верх безупречно сшитого чемодана, костяшки проступают белым мрамором сквозь тонкий пергамент кожи. Пальцы ее унизаны большим количеством колец.

— Люблю Рим, — повторяет она. — Романтичный город.

После этого мы уже не разговариваем. Женщина погружается в свой мир, в котором она одета в платье от кутюр, где на ней одно кольцо, одно ожерелье, ее мужья пока еще живы, а багаж несет кто-то другой. Я обращаю внимание на свой желудок, который уже начинает протестовать, и разрываю тонкую полиэтиленовую обертку печенья-предсказания. Пока я несла его, сжимая в руке, оно растрескалось на кусочки, что избавляет меня от необходимости разделять его половинки. Осколки тают у меня на языке, и я ощущаю сладкое послевкусие.

В руке осталось предсказание. Я разворачиваю его и читаю:

Радуйся переменам.

Перечитываю предсказание, пока не начинаю смеяться. Смеюсь, пока не начинаю плакать. Плачу, пока не засыпаю.

Я просыпаюсь в холодном поту от ужаса. Это не дождь, потому что запах кисловатый, металлический, с завуалированной сладостью, как у фруктов, когда их чистишь. Мой полет в Рим отступает, притаившись до тех пор, когда я снова закрою глаза. Я вскакиваю на ноги и ищу глазами Лизу. Она спит.

Когда я пытаюсь разбудить ее, она едва узнает мой голос сквозь пелену сновидения.

— Что?

— Ты заснула.

— Я устала.

— На тебя нельзя положиться.

Она наклоняется вперед, рвет, содрогается от спазмов, и я начинаю опасаться, что ее вывернет наизнанку. Но между приступами Лиза умудряется говорить.

— Прости, не знаю, как это получилось, — бормочет она.

— Да ладно. Нам надо идти.

Мы отходим от нашей стоянки, и я, оглядываясь, изучаю местность позади нас.

Ничего, кроме деревьев и травы. Но что-то нас преследует. Ветки неестественно потрескивают. То и дело я слышу шаги, не принадлежащие нам.

Мы здесь не одни.

— А вы ее когда-нибудь переворачивали? — спрашивает доктор Роуз. — Видели ее дно?

Я смотрю на него, и мои губы искривляются, отчего на лице появляется унылая гримаса: это никогда не приходило мне в голову.

Сегодня пятница, вечер. Про себя я называю это «вечерними свиданиями», ведь я совсем не такая, как все остальные люди, которые сюда приходят. Я не сумасшедшая. Мои нервы в совершенном порядке. По крайней мере я сама так считаю. Но ваза меня беспокоит. Ее тайна сжимает мое сердце холодными пальцами, пока оно не начинает ныть.

— Нет, никогда.

— Возможно, вам следовало попытаться. Думаю, пришло время начать действовать в ваших снах и взять ситуацию под контроль.

— И что, по-вашему, я могу там увидеть?

— Послание. Может быть, какой-нибудь намек. Или стикер с надписью «Сделано в Китае».

Не сдержавшись, я смеюсь.

— Вот это был бы номер! Мои сны — продукт массового китайского производства.

Мы уходим вместе, потому что я — последний посетитель. Я жду, пока он запрет дверь своего кабинета, затем мы неспешно идем к лифту, как будто он только что не распечатал счет, а я не подписала ему чек.

— Сделайте это, — говорит он, пока стальные тросы тянут огромных размеров лифт на наш этаж. — Переверните эту штуковину вверх ногами и осмотрите ее дно. Вы ведь видели ее уже со всех сторон. Это же сон. Если она разобьется, вряд ли вас схватят: «Вы ее разбили! Теперь платите».

Отчасти он прав, но не совсем.

— Всю ее я не видела, — возражаю я дрогнувшим голосом. — Я не заглядывала внутрь.

Резкий звонок эхом прокатывается по холлу. Кабина лифта с металлическим лязгом останавливается у нашего этажа. Когда двери, скользнув в стороны, раскрываются, рука доктора Роуза ложится мне на талию и деликатно подталкивает вперед. Сквозь блузу я ощущаю его тепло. От него исходит знакомый запах, но какой именно, мне не удается определить. Это так же сложно, как прибить гвоздями к стене желе.

— Удивительная вещь — сны, — говорит он. — Несмотря на весь технологический прогресс, огромное количество специалистов с их исследованиями, мы по-прежнему едва ли имеем представление о том, чем они являются и каково их значение.

Лифт жужжит и подрагивает.

— Вы спрашивали меня о моих снах. Поскольку сейчас мы просто два беседующих человека, я расскажу вам.

Он нажимает кнопку «стоп», и кабина, вздрогнув, останавливается.

— Я стою на пляже в Греции, откуда родом мои родители, — говорит доктор Роуз. — Песка нет, пляжи галечные. Вода неподвижна. Такое чувство… будто я последний человек на земле. Я наклоняюсь и поднимаю гладкий камешек, а когда выпрямляюсь, ощущаю, что кто-то стоит у меня за спиной. Женщина. Я ее не вижу, но знаю, что она там.