Рауль потирает пальцами свои тонкие губы.

— Напоминает одну вещь, которую я однажды видел. Правда, только на картине, и художник был не грек. Ящик Пандоры.

— Вот! — произносит Джеймс так, будто это дает ответ на все вопросы. — Ева из греческой мифологии. Вы, женщины, чрезмерно любопытны.

Я слышала историю о женщине, которая открыла ларец и выпустила все беды, тут же накинувшиеся на мир. Однако я не улавливаю связи между этой легендой и моей вазой.

Рауль правильно прочел мое смущение.

— Все дело в одной маленькой ошибке, вкравшейся в перевод произведений Гесиода.[15] То, что обычно считают ларцом, в действительности является вазой. Зевс одарил ее простой вазой, наподобие тех, в которых хранят еду или кости…

— Вроде оссуария,[16] — вворачивает Джеймс.

— …а затем запретил ей открывать крышку.

Мы все смотрим на вазу, на ее крышку, тщательно запечатанную по краю воском.

— Естественно, она открыла ее, — говорит Джеймс. — А кто бы не открыл?

Рауль обходит вазу, касаясь ладонью ее шероховатой поверхности.

— Важно помнить, что, как и Евой, ею двигало простое любопытство, а не злой умысел. Любопытство само по себе не такая уж плохая черта. Именно благодаря ему мы исследуем мир и совершаем открытия. Если бы не любопытство, у меня не было бы работы. Ее поступок, вероятно, имел и положительное значение. Выпустив все беды, преследующие человечество, она при этом снабдила мир препятствиями, которые мы должны преодолевать. Без этого мы едва ли стали бы чем-то бóльшим, чем примитивные творения из праха земного. А так у нас есть разум и воля к борьбе.

Он смотрит на меня.

— Интересно, что там внутри? У кого какие мнения?

Меня бросает то в жар, то в холод. Я чувствую, как розовеют мои щеки, поскольку Рауль коснулся болезненной для меня темы, но при этом задал этот вопрос так, как будто он не имеет особого значения.

— Кости, — говорит Джеймс.

— Пыль, — говорю я.

— Наркотики, — делает второе предположение Джеймс.

Рауль сияет ослепительной улыбкой, на этот раз глядя на Джеймса.

— Древнее зерно.

Я падаю в кресло, не сводя глаз с вазы.

— Смерть.

Рауль опускается на софу рядом с Джеймсом. Сидим, смотрим на вазу.

Хотя на карте этой деревни нет, мы видим ее — вот она перед нами, приткнулась слева от дороги. Все селение состоит из кучки домов, по крайней мере таким оно кажется с того места, с которого я его разглядываю. Дорога, повышаясь, уходит вперед бесконечной серой лентой, вьющейся между холмов. Несмотря на то, что дорога не везде совпадает с нужным мне направлением, в общем она ведет на юго-восток. Я говорю это Лизе, и ее шаг замедляется.

— Может, остановимся здесь?

— Нет, я должна быть в Бриндизи через пятнадцать дней.

— Но здесь, наверное, есть кровати. Настоящие человеческие кровати с подушками и одеялами.

— Очень хорошо.

— Ура, я победила!

— Можешь взять себе одеяло, если готова его нести.

— Но я хочу переночевать в постели.

— Мы не можем здесь остаться. Нельзя подвергать себя такому риску.

— Дело в том, что ты хочешь попасть на корабль и найти своего друга. Но он, скорее всего, мертв, как и все остальные.

У меня возникает желание схватить ее и хорошенько встряхнуть, сказать, что преследующее нас существо уже не является человеком и что одна только мысль об этом приводит меня в ужас. И что регулярные изнасилования покажутся ей детской сказкой по сравнению с тем, что сделает с нами преследователь. Но я предпочитаю молчать, поскольку она всего лишь ребенок. Мне хотелось бы объяснить Лизе, что нам осталось одно — попасть на «Элпис», где будет тот, с кем я должна встретиться. Но и этого я не говорю тоже, потому что внутри себя чувствую шевелящийся холодок, свидетельствующий о ее правоте.

— Возможно, и мы будем завтра мертвы.

Эти слова заставляют ее замолчать.

Я испытываю угрызения совести, но все равно не меняю своего решения. Безопаснее будет не заходить в деревню.

— Что-то странное в воздухе, — говорит Лиза. — Что бы это могло быть?

И действительно, тучи приобрели нездоровый бледно-зеленый оттенок.

— Град.

— Хочу еще раз погреться на солнце, — заявляет Лиза. — Вношу и это в свой список.

— Я тоже.

Тучи сгущаются и нависают так низко, что, кажется, можно задеть их головой.

Град и шквальный ветер загоняют нас в деревню. Мы с трудом продвигаемся между деревьями к каменным домам, где надеемся укрыться, и едва удерживаем велосипед от падения. Это нам удается хуже и хуже, и в конце концов все наши силы уходят лишь на то, чтобы оставаться на ногах. Мое избитое, истрепанное ветром тело чувствует себя подобно боксерской груше, которую остервенело молотят кулаками. Летят ветки, срываемые с деревьев обезумевшей воздушной стихией. Такой ветер — это что-то новое. «Пожалуйста, — мысленно произношу я, — пожалуйста, не надо, чтобы и ветер был теперь всегда, как дождь».

Мы не останавливаемся, чтобы объявить о своем прибытии, или оглядеться, чтобы оценить, куда попали. Вместо этого мы взбираемся по каменным ступеням к первой на нашем пути двери и втаскиваем за собой велосипед. Я подталкиваю Лизу вперед, затем — велосипед, а потом уже вваливаюсь в укрытие сама.

Ветер сразу же исчезает, как только я захлопываю за собой дверь, но он не оставляет своих попыток добраться до нас, ударяя, царапая и швыряя пригоршни града в доски с той стороны двери. «Выходите, — бросает он нам вызов, — выходите на честный бой!»

Волосы Лизы всклокочены, щеки горят алым огнем. Кожа в ссадинах и синяках. Я чувствую жжение там, где моя собственная плоть изранена летающими древесными обломками.

— Ты в порядке?

— Да, а ты?

По двери я сползаю вниз, пока колени не упираются в подбородок.

— Да, все нормально.

Мои глаза закрываются всего на одно мгновение.

Когда через секунду я снова открываю их, уже темно. Беспрерывные щелчки града прекратились, но ветер по-прежнему пытается сдуть с места маленький кирпичный домик. Сколько сейчас времени, я не знаю, видимо, уже ночь. Вокруг непроглядная тьма, только прямоугольник окна чуть выделяется — немного света пробивается сквозь тучи.

Прислушиваюсь и только через две-три минуты осознаю, что Лизы нет.

Задерживаю дыхание. Если я не буду издавать никаких звуков, то, возможно, услышу ее. Люди производят множество разнообразных звуков: сопят, покашливают, хмыкают. Даже перемена позы приводит к тому, что становится слышно, как трутся друг о друга ткани, как поскрипывает влажная от пота кожа.

А также дыхание. По крайней мере должно быть дыхание, но ничего нет, дом пуст.

— Лиза!

Имя проваливается в пустоту, как железная болванка. Пытаюсь вспомнить форму и площадь помещения, но сон навалился на меня слишком быстро, не дав освоиться с окружающим пространством.

Еще раз зову, настолько громко, насколько хватает смелости:

— Лиза!

В этой темной комнате небытие поселилось навсегда. Ее здесь нет. Во всяком случае, живой Лизы. Дом слишком мал, это я хорошо запомнила, и я бы услышала, если бы она была где-то поблизости.

Как далеко могла она уйти на ощупь? Надеюсь, я смогу до нее докричаться.

Дверь у меня за спиной. Я распахиваю ее и выкрикиваю ее имя в бушующий ветер. На расстоянии виднеется золотистое свечение, настолько маленькое, что я могу охватить огонек ладонями и задуть. Огонь? Свет? Стабильного электроснабжения нет уже месяца три, а может, и дольше, но, видимо, это не свет. Пряди грязных волос хлещут меня по щекам и лбу, заставляя морщиться.

И вдруг я замечаю, что дождь прекратился. Дождь прекратился.

Я сбегаю со ступеней крыльца, поднимаю лицо к небу. Тучи, как и раньше, толстой пеленой закрывают свет звезд, но дождя нет. Хочу смеяться. Смех теснится у меня в груди, ожидая, когда я выпущу его на волю. Вот сейчас он родится…