— Нет. — Я мысленно пробегаю список обязанностей, которые никогда не меняются.

— Применили новое чистящее средство?

Только я открыла рот, чтобы ответить, как подхалимски встревает Хорхе:

— Нет, сэр, все как всегда, все как обычно.

П. Поуп ждет, и я знаю, что он хочет услышать мой ответ.

— Мы используем одни и те же средства с тех пор, как я поступила сюда на работу, — говорю я.

— Новая парфюмерия, кремы, что-нибудь изменилось? Подумайте хорошо.

Только ваза. Но это не имеет никакого отношения к кучке дохлых мышей здесь.

— Нет, — уверенно произношу я.

П. Поуп хлопком соединяет ладони и потирает их, будто бы перемалывая это происшествие в пыль.

— Ладно, тогда, возможно, дело в том, чем мы их кормим, да?

Он уходит. Его плечи расправлены, голова поднята, кулаки сжаты. Женщина следует за ним. По движениям ее головы я понимаю, что она задает его спине вопросы, на которые не получает ответа.

«Поуп Фармацевтикалз» считает вас частью своей семьи.

В конце рабочей смены Хорхе идет за мной в раздевалку.

— Тебе не нужна эта работа.

Я ничего не отвечаю.

— Моя двоюродная сестра могла бы занять это место.

Продолжаю его игнорировать.

— Я знаю, что ты живешь в дорогой квартире.

Я не утруждаюсь, чтобы посмотреть на него.

— Ты посмотрел мое досье в компьютере.

— Не отрицаю.

— Тогда ты знаешь, что мне ее оставила свекровь.

По пути к станции метро я вижу его удаляющийся пикап с болтающимися беличьими головами. Когда-то это авто знало лучшие дни. На бампере красуется надпись: «Иисус — мой второй пилот».

Мы натыкаемся на автомобиль, брошенный на обочине. Бензина в баке хватает, чтобы проехать двадцать два километра. За рулем швейцарец. Во время этой короткой поездки я успеваю забыть, как это — быть мокрой.

Когда двигатель, проклокотав, заглох окончательно, мы продолжаем идти пешком, и я забываю, как это — быть сухой.

— Расскажи мне о своей работе, — говорит швейцарец.

Я сижу под деревом на корточках, пытаясь высчитать, сколько нам еще предстоит пройти. Сотню километров или около того. В лучшем случае это займет пять дней. Сегодня десятое марта. Значит, у меня есть девять дней до того, как «Элпис» придет и уйдет со мной или без меня. А затем вернется только через месяц. Или вообще никогда.

Разворачиваю карту, раскладываю ее на своем рюкзаке.

— Рассказывать особенно нечего. Я уборщица. Ну, то есть была ею.

— Уборщица, которая знает о Дарвине.

— Я много чего знаю.

С другой стороны дерева Лиза открывает банки с низкосортными мясными консервами. У меня бурчит в животе.

— Что именно ты чистила?

— Полы, клетки.

— В «Поуп Фармацевтикалз», — уточняет он, — об этом ты мне говорила в амбаре.

— Да, ты слышал о ней?

— Это известная в кругах медицинских работников компания. Чем ты занималась до того?

— Я работала там, где уборкой занимались другие.

Он смотрит, как я ем.

Когда мы снова отправляемся в путь, он спрашивает:

— Ты знаешь, кто отец твоего ребенка?

— Да.

— Очень многие женщины не знают этого.

Лиза хромает.

— Мозоли, — говорит он. — Займись ими, иначе она занесет инфекцию, и ты, выйдет, зря ее спасала.

Конверт приходит в пятницу. Чистый, белый, с моим именем, написанным печатными буквами на лицевой стороне мужским почерком, который я сразу же узнаю́.

Я кладу конверт на журнальный столик и смотрю на него, не решаясь распечатать. Комната продолжает наполняться загадочными явлениями: сначала ваза, теперь это письмо.

Звонит телефон. Включается автоответчик. По квартире разносится голос Джеймса:

— Как поживает моя лучшая подруга? Слушай, Рауль просил позвонить тебе. Он хочет знать, открыла ты вазу или нет. Если нет, то мы можем заехать за тобой и за ней и просветить ее рентгеном. Что скажешь на это? Соглашайся. Я останусь твоим лучшим другом.

Я беру конверт в руку. Легкий. Тонкий. Хотя, возможно, внутри него послание, по эмоциональному заряду равное бомбе. Я разрываю конверт.

Зои, я не могу это принять, мы не закончили сеанс. Не важно, сон это или нет, открой вазу. Лучше знать правду.

Подписано просто: Ник.

Мой чек вываливается из конверта и, кружась, опускается на пол.

Джеймс отвечает на третьем гудке.

— Зои! — говорит он. И потом: — Рауль, его здесь нет.

Рауль из другой комнаты зовет: «Сократ, Сократ!»

— Слушай, я могу перезвонить.

— Нет, нет, не нужно. Знаешь, это как у котов. Они приходят домой, когда к этому готовы.

Если вообще приходят.

Я думаю о Стиффи, о том, что он до сих пор не появился и что Бену нет до этого дела.

— Значит, ты с Раулем…

Вопрос повисает невысказанным.

— О да, уже. Или будем, когда Рауль почувствует себя лучше. Поэтому я у него дома. Он заболел, и я готовлю свой знамени-и-итый куриный суп. Так что, мы сделаем это?

— Обязательно, когда Рауль поправится.

— Спасибо, спасибо, спасибо.

— Ты уверен, что в музее никто не будет возражать?

— Они ничего не узнают. А если даже и узнают, они, так же как и мы, любят хорошие исторические тайны. Если это и вправду недостающее звено, как полагает Рауль, руководство, возможно, захочет ее приобрести. Такое важное открытие принесет нам всемирную известность.

Если я от нее избавлюсь, она перестанет быть моей проблемой. Но проблема, переданная в чужие руки, не перестает быть от этого проблемой.

— Хорошо, тогда так и поступим.

— Дорогой? — обращается он к Раулю, отвернувшись от трубки.

Издали, откуда-то из недр квартиры, раздается голос Рауля, который приближается по мере того, как Джеймс идет к нему.

— Дорогой, Зои подняла оба больших пальца вверх.

— Пожалуй, только один, — говорю я, смеясь.

— Только один палец.

Рауль берет телефон:

— Ловим тебя на слове.

— Желаю скорейшего выздоровления.

— Ты прелесть, — хрипит он. — Неудивительно, что Джеймс тебя обожает. Мы собирались лететь в Майами на следующей неделе, но там формируется ураган.

Потом его рвет.

Холодок пробегает у меня по спине.

Крики Лизы выдергивают меня из тяжелого сна. На часах 2:24 ночи, а по ощущениям в теле — 20:15 вечера, что на пятнадцать минут позже того момента, когда я положила голову на свой рюкзак под раскидистым деревом.

Она теперь другая. Чего-то в ней недостает. Не только потерянного глаза.

Я ругаю себя. Мое рациональное сознание говорит, что я была слишком утомлена и что, независимо от того, хотела я или нет, все равно уснула бы в ту ночь. Песочный человек[19] иногда берет свое, не сообразуясь с ценой. Но другая часть меня пеняет, что я могла бы сделать больше для защиты одного подопечного.

Двоих.

— Что случилось? — спрашиваю я хриплым ото сна голосом.

— Просто сон приснился, — отвечает швейцарец.

Этой ночью он стоит на часах.

Двоих. Лизы и моего нерожденного ребенка. Хотя пока это еще не настоящий ребенок, так ведь?

Что сейчас происходит в моем животе? Я не помню. Сведения о событиях между зачатием и рождением все больше путаются у меня в памяти, когда я пытаюсь распределить их по неделям. Сейчас уже появилось сердцебиение, это я знаю. И ногти. Но я помню это по фильму, а не по схеме во временном медпункте и не по книге, которую мне дал врач, совершенно ничего не знавший о деторождении. Он снабдил меня витаминами и пожелал удачи, и это все, что от него можно было получить. Беременность не имеет значения. Сейчас. Роды далеко не на первом месте, когда все вокруг гибнет. Новая жизнь не восполнит старую.

Я могла бы спросить у швейцарца. Он, наверное, знает, какие клетки сейчас делятся, обособляясь в органы, каково соотношение человекоподобного и инопланетного во внешности плода. Он, должно быть, знает, насколько нормально это едва заметное дрожание.