Мне жаль, что мой голос звучит грубо, но только так я могу заставить ее подняться и уйти отсюда.

Секунда колебания — и она выталкивает свое тело с кровати. Она натягивает джинсы и застегивается, не поднимая лица. «Не тебе должно быть стыдно за это, — хочу я сказать ей. — Ему, только ему». Но сейчас не время для таких разговоров.

— Теперь Лиза часть моей семьи, — говорю я человеку, которому она наполовину обязана своим существованием. — Мы уходим.

— Я прошу прощения, — повторяет он, как заевшая пластинка.

Он остается неподвижен, когда я его отпускаю. Его плечи дрожат, и мне вдруг кажется, что он плачет. Я опускаюсь рядом с ним на колени, пока его дочь собирает свои вещи и запихивает их в рюкзак такого же размера, как и мой. Я кладу руку ему на плечо и понимаю, что готова утешать насильника. Осознание этого поражает меня.

— Нам необязательно превращаться в чудовищ. Выбор по-прежнему за нами.

— Я не мог ничего с собой поделать.

— Она — твоя дочь.

— Мне очень жаль.

— Мы уходим. Лиза!

Девушка качает головой — она ничего не хочет сказать ему напоследок.

Мы упаковываем провизию: хлеб, консервы. Все, в чем много калорий. Затем мы складываем продукты в полиэтиленовые пакеты для мусора и грузим на багажник моего велосипеда. В кухне есть молоко, надоенное одним из мужчин у пасущихся во дворе коров, которые теперь на подножном корму и поедают травы в округе. Им везет, ведь нескончаемый дождь делает пастбища только обильнее и сочнее. На краю моего сознания возникает картина: я убиваю корову ради пропитания, мои руки запятнаны чем-то, напоминающим кетчуп, но в действительности это кровь. Я прогоняю странные мысли и стараюсь об этом не думать. Пока не думать.

— Мы должны выпить все молоко, — говорю я Лизе, разливая еще теплую жидкость в две чашки.

Рвотный рефлекс пытается исторгнуть питье, но я проталкиваю молоко вниз, зная, что оно нужно моему организму. Все больше проявляется недостаток пищи. Около девяноста процентов населения земли умерло; все скоропортящиеся продукты давно закончились, и ничего, что можно перехватить на скорую руку, нет, кроме консервированной еды. Очень выручают полуфабрикаты, но раньше или позже нам всем придется перейти на собирательство или выращивание продуктов питания, если только мы доживем до тех дней.

Лиза пьет молоко, отхлебывая маленькими глотками, и напоминает церковную мышь, добывшую драгоценный кусочек сыра.

— А где мой дядя?

Вопрос повисает в воздухе.

— Лежит на полу. Я должна была его остановить.

Она нервно сглатывает.

— Он мертв?

Я не хочу его трогать. Не хочу. Но она смотрит на меня так, будто я знаю, что нужно делать. Она не может знать, что я сейчас прохожу мимо него, но интуитивно чувствует это.

Опускаюсь на колени. Прикладываю два пальца к шее ее дяди. Они погружаются в его жирную плоть до костяшек, будто их затягивают зыбучие пески.

«Пожалуйста, пусть он остается неподвижен», — повторяю я про себя. Пальцы другой руки смыкаются на рукояти ножа для резки овощей — такова постапокалиптическая техника безопасности. В течение нескольких секунд мне не удается нащупать его пульс, и я делаю вывод, что он мертв. Но нет… пульс есть. Тук-тук, тук-тук, тук-тук — отбивает бешеный ритм маленький барабанщик.

— Он жив.

Пока. Пульс такой частоты не может обещать ничего хорошего человеку размером с «Фольксваген-Жук».

— Слава Богу, — говорит Лиза.

О да, слава Богу. Этому парню, который забыл посетить последнюю вечеринку человечества. Но кто его может в этом винить? Фейерверк был великолепным, но всех присутствующих тошнило.

В противоположной части кухни, в ящике стола, меня ждут ножи. Ножи для резки хлеба, сыра, помидоров, разделки мяса. Сначала беру один из разделочных ножей, а потом прихватываю нож для овощей. Оба остро наточены.

— Ты должна взять нож.

Лиза морщит лоб.

— О нет, я не могу.

— А вдруг тебе понадобится что-нибудь отрезать?

— Я думала, ты имеешь в виду…

Она смотрит в несуществующие дали поверх своего лежащего на полу дяди. Выдвигаю ящик сильнее. Штопор. Им можно хорошо выколоть глаз. Подходящее оружие для того, кто не хочет иметь дела с настоящим.

— Возьми, — говорю я ей.

Ее пальцы обхватывают спираль. Одним она касается острия и вздрагивает.

— На тот случай, если нам попадется бутылка доброго вина. Мы ведь в Италии, не забывай.

Мы идем, велосипед между нами. Я веду его за руль, прокладывая наш маршрут, а Лиза держится рукой за сиденье, чтобы не сбиться с пути. Она взяла штопор без разговоров и положила в карман своих джинсов. Теперь каждые двадцать шагов она засовывает туда руку и щупает его.

Мы находимся в какой-то неопределенной глуши, хотя и у нее должны быть координаты. Поэтому я достаю свой компас и жду, когда стрелка успокоится. Юго-восток. Мне нужно на юго-восток. Если мы пойдем вправо от ворот фермы, то наш путь ляжет на восток. Это вполне нам подходит, пока мы не найдем дорогу, которая отклонится к югу.

Мы идем молча, приближаемся к белому почтовому ящику, и старые доски, образующие некое подобие ограды, остаются у нас за спинами. Лиза первая нарушает молчание:

— Надеюсь, с ним все в порядке. С моим папой.

— С ним все будет нормально.

— Он — мой отец.

— Я знаю.

— Ты могла убить его.

— Но не убила.

Возникла пауза. Лиза обдумывает свой вопрос.

— Почему?

— Мир, который ты знала, который все мы знали, уже не существует. Человечество по большей части мертво, а кто остался — умирает.

Глубокая морщина пролегла между ее бровями, свидетельствуя о непонимании.

— К чему все это?

— Я хочу быть человеком.

Морщина становится еще глубже.

— Он делал это, потому что любит меня, — произносит она после недолгого молчания. — Так я говорила себе, чтобы не возненавидеть его. Он все равно мой папа, а папу ненавидеть нельзя. В каком-то смысле я его должница. Не так-то легко приглядывать за слепой… И вообще…

— Он тебе когда-нибудь говорил об этом?

— Пару раз.

— Это не оправдание, — возражаю я. — Этого ты ему не должна.

Прежде чем задать новый вопрос, Лиза на несколько мгновений погружается в свои мысли.

— Ты когда-нибудь закрывала глаза во время секса, представляя, что делаешь это с кем-то другим?

Закрывала глаза? Да, наверное, когда была моложе. Прежде чем начала заниматься сексом с кем-то еще, кроме себя самой.

— Конечно, — отвечаю я, чтобы успокоить ее. — Наверное, каждый так делает.

— Я тоже пробовала, но получалось не очень хорошо.

— Милая девочка, то, что он делал с тобой, это не секс и не любовь.

— Могу я доверить тебе один секрет?

Этот вопрос не требует ответа, поэтому я молчу. Когда мы подходим к первому на нашем пути перекрестку, Лиза произносит:

— Наверное, я все же хотела бы однажды отдаться кому-нибудь, кто полюбил бы меня.

— Думаю, это обязательно произойдет.

— У тебя есть секреты?

Я смотрю на нее искоса и говорю себе, что не допущу, чтобы с ней случилось что-нибудь плохое. И так уже потеряно слишком много.

— Нет.

Доктор Роуз открывает окно. Солнце и свежий воздух врываются в комнату, как будто им срочно нужно быть именно здесь. В этом их главная цель, их единственная мечта.

Я подставляю лицо солнечным лучам, улыбаюсь.

— Это символично.

— В каком смысле?

— В том, чем вы здесь занимаетесь.

Он тоже улыбается.

— Вы оптимистка. Это хорошее начало. Большинство людей, приходящих ко мне, воспринимают психоанализ негативно. Как нечто, не вызывающее доверия.

— Я вам звонила, помните?

Он встает, выходит в приемную.

— Хотите чего-нибудь выпить?

— Это вопрос со скрытым смыслом?

— Да, я собираюсь сделать выводы о вашей личности, основываясь на ваших пристрастиях, поэтому выбирайте вдумчиво.