– Славные места… Не то, что проклятый Полиньяк, а, Энди? – сказал Крисфилд.

– Ну, они так здорово манежили нас там на учении, что трава не успевала вырасти.

– Правильно, черт побери, где уж тут было успеть.

– Хотел бы я пожить чуточку в этих краях, – сказал Крисфилд.

– Давай попросим, чтобы они высадили нас тут.

– Не может быть, чтобы фронт был такой, – сказал Джедкинс, просовывая голову между головами Эндрюса и Крисфилда, так что щетина его небритого подбородка потерлась о щеку Крисфилда. Это была большая четырехугольная голова, с низко остриженными светлыми волосами и фарфоровыми голубыми глазами. На красном, обожженном солнцем лице веки казались белыми, а квадратный подбородок серым – от отрастающей бороды.

– Послушай, Эндрюс, сколько к черту времени мы уже трясемся в этом проклятом поезде? Я уже со счету сбился…

– Что с тобой, Крис? Старость, что ли, одолела? – спросил, смеясь, Джедкинс.

– Мы в поезде четыре дня и пять ночей, а теперь у нас остался еще паек на полдня: должно быть, скоро куда-нибудь приедем, – сказал Эндрюс.

– Не может быть, чтобы фронт был такой.

– Да ведь там тоже весна, как и здесь, – сказал Эндрюс.

Пушистые лиловые облака плыли по небу, то темнея до глубокой синевы – там, где над холмами проносился ливень, то светлея, когда ясное солнце показывалось на небе, рисуя голубые тени тополей и золотя дым паровоза, с трудом пыхтевшего впереди длинного поезда.

– Чудно, до чего тут все малюсенькое, – сказал Крисфилд. – В Индиане мы бы и смотреть не захотели на такое поле. А все-таки мне это почему-то напоминает, как, бывало, дома весной выйдешь…

– Хотелось бы мне увидать Индиану весной, – сказал Эндрюс.

– Что ж, приезжай, когда война кончится и нас отпустят по домам… Приедешь, Энди?

– Конечно!

Поезд входил в предместье города. Вдоль полотна тянулись группами и в одиночку маленькие кирпичные и оштукатуренные домики. С неба, залитого янтарем и сиреневыми огнями, стал накрапывать дождь. Аспидные крыши и розовато-серые улицы города весело заблестели под ним. Маленькие лоскутки садов горели зеленью изумруда. Дальше над мокрыми аспидными крышами, отражавшими сияющее небо, замелькали ряд за рядом красные колпаки дымоходов. Вдали выросла пурпурно-серая колокольня церкви и неправильные очертания старинных зданий. Они проехали через вокзал.

– «Дижон», – прочел Эндрюс.

На платформе стояли французские солдаты в голубых шинелях вперемежку с порядочным количеством штатских.

– Черт, это как будто первые настоящие штатские с тех пор, как мы за океаном, – сказал Джедкинс. – Эта проклятая деревенщина там, в Полиньяке, ни с какого боку не была похожа на настоящих штатских. Тут народ будет вроде как в Нью-Йорке.

Они миновали станцию и медленно покатились мимо бесконечной цепи товарных вагонов. Наконец поезд перешел на запасный путь.

Раздался свисток.

– Пусть никто не выходит! – закричал сержант из переднего вагона.

– Черт, держат тут людей в этих проклятых вагонах, точно мы преступники какие-нибудь, – ворчал Крисфилд. – Хотел бы я погулять по Дижону.

– В самом деле?

– Я бы прямехонько в кафе и хорошего кофе со сливками, – сказал Джедкинс.

– Держи карман! Найдешь кофе со сливками у этих проклятых лягушатников. Кроме vin blanc, небось, ничего и не достанешь в этом проклятом городишке.

– Я хочу спать, – сказал Крисфилд; он растянулся на груде амуниции в конце вагона.

Эндрюс уселся около него и, ероша длинной, такой же коричневой, как и у Крисфилда, рукой свои светлые, коротко остриженные волосы, уставился на свои облепленные затвердевшей грязью сапоги.

Крисфилд, лежа, разглядывал сквозь полуопущенные веки очертания худого лица Эндрюса против света, и чувствовал внутри что-то вроде теплой улыбки, когда повторял про себя: «Чертовски славный малый!» Затем он стал думать о весне на равнинах Индианы и об американском дрозде, распевавшем при луне в цветущих акациях за домом. Ему казалось, что он вдыхает тяжелую сладость цветов акации, как вдыхал ее, бывало, сидя после ужина на ступеньках крыльца, утомленный длинным днем полевых работ, рассеянно прислушиваясь к доносившейся из кухни хозяйственной суете матери. Он не хотел бы быть там теперь, но все-таки приятно было вспомнить иногда, как выглядела желтая ферма, красное гумно (ворота которого отец его никак не мог удосужиться выкрасить) и развалившаяся крыша коровьего хлева, из которой постоянно вылезали драницы. Он сонно старался представить себе, каково будет там, на фронте. Не может быть, чтобы там было так же зелено и приятно, как в этой стороне. Ребята все в один голос твердили, что там сущее пекло. Впрочем, наплевать ему на это. Он заснул.

Он просыпался постепенно. Теплая прелесть сна медленно уступала место чувству онемелости, вызванному неудобным положением, большими гвоздями сапог и задней стороной ранца, впивавшегося в его плечо. Эндрюс сидел все в том же положении, глубоко задумавшись. Остальные толпились у открытых дверей или валялись на своей амуниции.

Крисфилд встал, потянулся, зевнул и подошел к двери, чтобы выглянуть наружу. На песке около вагона послышались тяжелые шаги. Широкий человек с черными бровями, сходившимися на переносице, и с очень черной бородой прошел мимо вагона. На его рукаве были нашивки сержанта.

– Эй, Энди! – крикнул Крис. – Этот ублюдок, оказывается, сержант!

– Про кого это ты? – спросил Эндрюс, с улыбкой поднимаясь на ноги. Его голубые глаза ласково глядели прямо в черные глаза Крисфилда.

– Ты знаешь, о ком я думаю.

Круглые щеки Крисфилда пылали под густым загаром. Глаза сверкали под длинными черными ресницами. Кулаки были сжаты.

– О, знаю, Крис! Только я не думал, что он в этом полку.

– Будь он проклят, – пробормотал Крис тихим голосом, бросаясь снова на свой мешок.

– Не шебарши, Крис, – сказал Эндрюс, – нам всем, может, скоро придется расплачиваться по счетам… Не стоит волноваться из-за пустяков.

– Плевать, если придется!

– И мне тоже теперь плевать. – Эндрюс опять уселся около Крисфилда.

Немного погодя поезд снова тронулся. Колеса грохотали и стучали по рельсам, и комья грязи подпрыгивали на расщепленных досках пола. Крисфилд оперся на руку и снова заснул, все еще терзаясь от прилива ярости.

Эндрюс смотрел на покачивающиеся черные вагоны, на растянувшихся вокруг на полу людей, головы которых подпрыгивали при каждом толчке, на лилово-серые облака и кусочки сверкающего синего неба, мелькавшие за силуэтами голов и плеч солдат, теснившихся в дверях. Колеса скрипели без устали.

Вагон остановился с сильным толчком, от которого проснулись все спавшие, а один человек свалился на пол. Снаружи пронзительно засвистел свисток.

– Все из вагонов, выгружайся, выгружайся! – вопил сержант.

Люди неуклюже толпились, передавая из рук в руки свою амуницию, пока перед вагонами не выросли смешанные груды мешков и винтовок. Вдоль всего поезда перед каждой дверью виднелись беспорядочные кучи амуниции и теснились люди.

– Вываливайся, стройся! – вопил сержант.

Люди медленно выстраивались со своими ранцами и винтовками. Лейтенанты сновали около выравнивающихся рядов в туго стянутых поясами топорных шинелях защитного цвета, карабкаясь вверх и вниз по угольным кучам запасного пути Солдатам скомандовали «вольно». Они стояли, опираясь на свои винтовки, и разглядывали зеленую цистерну для воды на трех деревянных ногах, покрытую большим куском разорванной серой клеенки. Когда беспорядочный топот ног затих, они услышали вдалеке шум, как будто кто-то лениво потряхивал тяжелым куском листового железа. Небо было полно маленьких красных, пурпурных и желтых брызг, и на всем горел багряный свет заката.

Раздался приказ двинуться. Они зашагали по изрытой выбоинами дороге; ямы были так глубоки, что им приходилось постоянно расстраивать ряды, чтобы обходить их. С одной стороны дороги в маленьком сосновом лесу стояли цепи громоздких грузовиков и военные фуры. Вокруг походной кухни, где готовился ужин, теснились шоферы в своих широких с капюшонами плащах. Миновав лес, колонна свернула в поле, обойдя маленькую группу каменных, оштукатуренных домов со снесенными крышами. В поле они остановились. Трава сверкала изумрудом, а лес и дальние холмы казались тенями чистой глубокой синевы. Клочья бледно-голубого тумана тянулись через поле. В мураве тут и там попадались маленькие отчетливые выемки, которые могли быть сделаны каким-нибудь незнакомым животным. Люди с любопытством рассматривали их.