Крисфилд и Эндрюс забрались вместе в угол, из которого можно было смотреть вниз, на двор, через дыру, образовавшуюся в том месте, где из крыши выпали черепицы. На пороге дома стояла женщина средних лет, недоверчиво поглядывая на шеренги одетых в хаки солдат, медленно вливавшиеся через все входы в гумно.

К ней подошел офицер с маленькой красной книжкой в руке. Объяснение между ними продвигалось, по-видимому, туго. Офицер сделался очень красным. Эндрюс отдернул голову и расхохотался, с наслаждением перекатываясь по соломе с одного бока на другой. Крисфилд тоже рассмеялся, плохо соображая почему. Над головами они слышали царапанье голубиных лапок по крыше и беспрерывно-тягучее рокотание.

Сквозь запах фермы начал пробиваться жирный запах еды, готовившейся в походной кухне.

– Хоть бы вкусного чего-нибудь дали, – сказал Крисфилд. – Я голоден как волк!

– Я тоже, – сказал Эндрюс.

– Послушай, Энди, ты ведь умеешь немножко болтать по-ихнему, правда?

Эндрюс неопределенно кивнул головой.

– Может быть, нам удастся выпросить яиц или чего-нибудь еще там у этой леди, которая во дворе? Не попробуешь ли ты после обеда?

– Ладно!

Они улеглись на соломе и закрыли глаза. Щеки их все еще горели от дождя. Все вокруг казалось необычайно спокойным. Люди растянулись на полу, беседуя ленивыми, тихими голосами. Начался снова ливень, и капли мягко зашлепали по черепицам крыши. Крисфилду казалось, что ему никогда в жизни не было еще так удобно, хотя промокшие сапоги сжимали его холодные ноги, а колени были мокрые. Он заснул под убаюкивающий шум дождя и голосов, спокойно разговаривавших вокруг него.

Ему приснилось, что он дома, в Индиане, но вместо матери в кухне у плиты стряпала та самая француженка, которую он видел в дверях фермы, а возле нее стоял лейтенант с маленькой красной книжкой в руке. Он, Крисфилд, ел из разбитой тарелки маисовую лепешку с сиропом. Лепешка была славная, с хорошо прожаренной корочкой, хрустящая и горячая, и масло на ней казалось холодным и сладким на вкус. Вдруг он перестал есть и начал ругаться, крича во все горло. «Будьте вы прокляты!..» – начал он, но, казалось, не мог больше ничего придумать. «Будьте вы прокляты!..» – начал он опять. Лейтенант посмотрел на него, хмуря свои черные брови, сходившиеся на переносице. Это был сержант Андерсон. Крисфилд вытащил нож и бросился на него, но нож вонзился в Энди, его друга. Он обхватил руками тело Энди, плача горькими слезами.

Крисфилд проснулся. В темном, набитом людьми сеновале со всех сторон раздавалось звяканье котелков. Люди начинали уже, тесня друг друга, спускаться по лестнице.

Жаворонки звенели в пропитанном ароматом винограда воздухе несмолкаемым звоном маленьких колокольчиков. Крисфилд и Эндрюс шагали через поле белого клевера, покрывавшего вершину холма. Внизу, в долине, виднелись красные крыши фермы и белая лента дороги, по которой, точно тараканы, ползли длинные вереницы грузовиков. Солнце только что село за синими холмами по другую сторону неглубокой долины. Воздух был насыщен ароматом клевера и боярышника, расцветшего на живых изгородях. Они пересекали поле, дыша полной грудью.

– Приятно уйти от этой орды, – сказал Эндрюс.

Крисфилд шел молча, волоча ноги через спутанный клевер. Свинцовое оцепенение давило его, точно какое-то теплое обволакивающее одеяло; оно сковывало его, так что приходилось, казалось, делать усилие, чтобы двигаться; усилие, чтобы заговорить. Однако мускулы его были напряжены и дрожали, как это случалось с ним, когда ему хотелось драться или любить девушку.

– Почему они, черт побери, не пускают нас туда? – сказал он вдруг.

– Да, все было бы лучше, чем это… ждать, ждать!

Они продолжали идти, прислушиваясь к несмолкаемым трелям жаворонка, шуршанию собственных ног в клевере и слабому звяканью нескольких монет в кармане Крисфилда. Издали доносился неровный храп мотора аэроплана. По дороге Эндрюс нагибался время от времени и срывал белые цветы клевера.

Аэроплан внезапно снизился и сделал широкий круг над полем, заглушая все звуки ревом своего мотора. Они успели разглядеть фигуру пилота и наблюдателя, прежде чем аппарат поднялся снова, исчезая среди разорванных пурпуровых облаков в небе. Наблюдатель, пролетая, махнул им рукой. Они стояли неподвижно на темневшем поле, глядя вверх на небо, где несколько жаворонков все еще продолжали распевать.

– Хотел бы я быть одним из этих парней, – сказал Крис.

– В самом деле?

– Будь она проклята, эта чертова пехота! Я на все готов, только бы выбраться из нее. Что это за жизнь для человека, когда с ним обращаются, как с негром.

– Да, для человека это не жизнь…

– Отправили бы уж нас лучше на фронт, дали бы подраться, да и прикончили бы все это. А то мы только и знаем, что учение да метание гранат, снова учение, потом упражнения со штыком и опять учение. Просто свихнуться можно!

– Что толку говорить об этом, Крис. Нам не может быть хуже, чем сейчас. – Эндрюс засмеялся. – Вот опять этот аэроплан!

– Где?

– Вон там спускается, как раз за этим лесом. Должно быть, там их поле.

– Бьюсь об заклад, что этим ребятам не худо живется. Я подавал прошение о переводе в авиацию, так никакого ответа. А что я теперь? Хуже навоза в хлеву!

– Как здесь, на холме, чудесно сегодня, – сказал Эндрюс, мечтательно глядя на бледно-оранжевые полосы света в том месте, где село солнце. – Спустимся вниз и выпьем бутылочку винца!

– Вот теперь ты дело говоришь! Хотел бы я знать, будет ли там сегодня эта девушка?

– Антуанетта?

– Гм… Знаешь, я бы не прочь провести с ней ночку!

Они ускорили шаг и вышли на поросшую травой дорогу, которая вела мимо высоких живых изгородей в деревню, лежащую у склона холма. Было почти темно под тенью кустов, поднимавшихся с обеих сторон. Над головой пурпурные облака заливал бледный желтоватый свет, постепенно переходивший в серый. Птицы возились и щебетали среди молодой листвы. Эндрюс положил руку на плечо Крисфилду.

– Пойдем медленнее, – сказал он, – тут так хорошо.

Он небрежно задевал на ходу маленькие кисти цветов боярышника и как бы нехотя отстранял колючие ветки, цеплявшиеся за его шинель и слабо натянутые обмотки.

– Черт возьми, человече, – сказал Крисфилд, – мы не успеем набить брюхо. Должно быть, уже поздно.

Они снова ускорили шаги и через минуту добрались до первых деревенских домиков с плотно закрытыми ставнями.

На середине дороги стоял военный полицейский с красным лицом, широко расставив ноги и небрежно помахивая своей дубинкой. Глаза его были устремлены на верхнее окно одного из домов, сквозь ставни которого пробивалось немного желтого света. Его губы были собраны как бы для свиста. Он нерешительно покачивался из стороны в сторону. Вдруг из маленькой зеленой двери дома, перед которым маячил полицейский, вышел офицер. Полицейский стремительно соединил каблуки и отдал честь, долго не отнимая руки от козырька. Офицер торопливо поднес руку к фуражке, на минуту вынув сигару изо рта. Когда шаги офицера затихли на дороге, полицейский снова постепенно принял прежнюю позу.

Крисфилд и Эндрюс проскользнули мимо него на другую сторону и вошли в дверь маленького ветхого домика, окна которого были закрыты тяжелыми деревянными ставнями.

– Ручаюсь, что этих ублюдков немного найдется на фронте, – сказал Крис.

– Не больше, чем других ублюдков, – сказал Эндрюс, смеясь, когда они закрывали за собой дверь.

Они находились в комнате, служившей, должно быть, когда-то гостиной на ферме. Об этом свидетельствовали канделябры с хрустальными подвесками и померанцевые цветы на куске пыльного красного бархата, под стеклянным колпаком на камине. Мебель была вынесена и заменена четырьмя квадратными дубовыми столами, загромождавшими комнату. За одним из столиков сидели три американца, а за другим, согнувшись над столом и уныло глядя в стакан вина, очень молодой французский солдат с оливковой кожей.

В комнату вошла девушка в полинялом красном платье, обрисовывавшем сильные формы ее плеч и груди. Она держала руки в карманах своего синего передника, на фоне которого кожа их выделялась золотисто-коричневым пятном. Лицо ее, под массой темно-русых волос, было покрыто таким же золотистым загаром. Увидев обоих солдат, она улыбнулась, поднимая свои тонкие губы над уродливыми желтыми зубами.