Рыжеволосый сержант повернулся кругом и слегка отдал честь.

– Собираетесь снова кутнуть, капитан? – спросил он. Капитан усмехнулся.

– Послушайте, ребята, не найдется ли у вас папирос Красного Креста? У меня только сигары. Нельзя же предложить даме сигару, не правда ли? – Капитан снова хихикнул.

Вокруг раздались подобострастные смешки.

– Вас устроит пара коробок? У меня здесь есть немного, – сказал рыжеволосый сержант, выдвигая ящик своего стола.

– Чудесно! – Капитан сунул их себе в карманы и вышел, застегивая пуговицы своего желтого пальто. Сержант снова уселся на стул с самодовольной улыбкой.

– Вы нашли литеру? – спросил Эндрюс робко. – Я собирался выехать с четырехчасовым поездом.

– Не могу откопать ее… Как, вы сказали, ваше имя? Андерсон?

– Эндрюс, Джон Эндрюс.

– Вот она! Почему вы не приходили раньше?

Резкий воздух румяного зимнего вечера пощипывал в ноздрях и освежал после застоявшихся больничных запахов, вызывая у Эндрюса чувство освобождения. Быстро шагая по серым улицам города, где в окнах уже горели оранжевым светом лампы, он твердил себе, что еще один этап закончен. С облегчением чувствовал он, что никогда не увидит больше госпиталя или кого-нибудь из людей, связанных с ним. Он подумал о Крисфилде. Вот уже много недель, как он совершенно не вспоминал о нем. Лицо парня из Индианы вдруг выросло перед ним, вызвав неожиданный прилив нежности. Овальное, покрытое сильным загаром лицо, с черными бровями и длинными темными ресницами, сохранившее еще детскую округлость линий. Но он не знал даже, жив ли еще Крисфилд Безумная радость охватила его. Он, Джон Эндрюс, жив! Какое ему дело до того, что кто-нибудь из тех, кого он знал, умер. В мире найдутся товарищи веселее прежних, более тонкие умы для бесед и более сильные духом учителя. Холодный воздух циркулировал по его ноздрям и легким; руки казались сильными и гибкими. Он чувствовал, как мускулы ног вытягиваются и сокращаются при ходьбе, а ступни весело ударяют по неровным плитам улицы.

В пассажирском зале на станции было холодно и душно. Застоявшийся воздух был пропитан запахом грязных мундиров. Французские солдаты, закутанные в свои длинные голубые шинели, спали на скамьях или стояли группами, жуя хлеб и потягивая из своих фляжек. Газовая лампа посреди комнаты разливала тусклый свет. Эндрюс с покорностью отчаяния устроился в уголке. Ему нужно было ждать поезда еще пять часов, и ноги его уже ныли. К этому примешивался еще упадок духа. Подъем, вызванный уходом из госпиталя и свободной ходьбой по улицам, залитым вином заката, на искрящемся вечернем воздухе, уступил постепенно место отчаянию. Жизнь его по-прежнему будет влачиться в этом рабстве, среди нечистых тел, набитых в помещение с застоявшимся воздухом. Он снова превратится в зубец огромного медленно движущегося механизма армии. Не все ли равно, что война кончилась? Армии будут ее продолжать, перемалывая жизни одну об другую, сокрушая плоть о плоть. Сможет ли он когда-нибудь снова быть свободным и одиноким, чтобы пережить радостные часы, способные вознаградить его за тоску каторги? Надежды не было. Жизнь его будет тянуться все так же, тусклая, дурно пахнущая, как эта комната для ожидающих, где в зловонном воздухе спали люди в мундирах, спали, пока им не прикажут выступить или выстроиться неподвижными рядами, бесконечно, бессмысленно, точно игрушечные солдатики, которых ребенок забыл на чердаке.

Эндрюс вдруг поднялся на ноги и вышел на пустую платформу. Дул холодный ветер. Где-то на товарной станции громко пыхтел паровоз, и клубы белого пара носились по плохо освещенной станции. Он ходил взад и вперед, уткнув подбородок в шинель и засунув руки в карманы, как вдруг кто-то толкнул его.

– Черт! – произнес голос, и фигура бросилась в грязную стеклянную дверь с надписью «Буфет».

Эндрюс рассеянно пошел за ней.

– Простите, что я толкнул вас… Я вас принял за полицейского и задал стрекача.

Говоря это, человек – американский рядовой – обернулся и испытующе посмотрел в лицо Эндрюса. У него были очень красные щеки и наглые каштановые усики. Говорил он медленно, слегка растягивая слова, как бостонец.

– Пустяки, – сказал Эндрюс.

– Давай выпьем, – сказал тот. – Ты куда отправляешься?

– Куда-то в сторону Бар-ле-Дюка, обратно в свою дивизию. Был в госпитале.

– Долго?

– С октября.

– Так… Выпей-ка, брат, Кюрасао! Тебе будет полезно. У тебя скверный вид. Меня зовут Гэнслоу, походный госпиталь при французской армии.

Они уселись за немытый мраморный столик, на котором паровозная сажа, приклеившись к кругам, оставленным стаканами вина и ликеров, вывела узоры.

– Я еду в Париж, – сказал Гэнслоу. – Мой отпуск кончился три дня назад. Приеду в Париж и заболею там перитонитом или воспалением обоих легких, а может быть, и порок сердца откроется. В армии тоска смертная!

– Госпиталь не лучше, – сказал Эндрюс со вздохом. – Хотя я никогда не забуду, с каким восторгом я убедился, что ранен и выбыл из строя. Я надеялся, что рана окажется достаточно тяжелой, чтобы меня отправили домой.

– Ну, я не хотел бы пропустить ни одной минуты на войне. Но теперь, когда она кончена… Черт, теперь лозунг – «путешествие!». Я только что провел две недели в Пиренеях: Ним, Арль, Лебо, Каркассон, Перпиньян, Лурд, Гавр, Тулуза. Как ты насчет такой поездочки? Где ты служишь?

– В пехоте.

– Пекло было, должно быть?

– Было. Есть.

– Почему бы тебе не поехать со мной в Париж?

– Я не хочу напороться на неприятности, – пробормотал Эндрюс.

– Никакой возможности… Я знаю все ходы и выходы… Нужно только держаться подальше от «Олимпии» и вокзалов, шагать побыстрее и следить, чтобы сапоги блестели. Да ведь у тебя найдется смекалка в голове, не правда ли?

– Немного. Выпьем бутылку? Нельзя ли тут достать чего-нибудь поесть?

– Ни черта, а я не рискую выйти с вокзала, чтобы не напороться у входа на военного полицейского. Мы пообедаем в экспрессе.

– Но я не могу ехать в Париж.

– Полно! Послушай, как тебя зовут?

– Джон Эндрюс.

– Ну, Джон Эндрюс, я могу тебе сказать одно: ты позволил свернуть себя в бараний рог. Не поддавайся, брат! Плюнь на них и проводи время в свое удовольствие. К черту их! – Он с такой силой опустил бутылку на стол, что она разбилась; пурпурное вино пролилось на грязный мрамор и закапало, сверкая, на пол.

Несколько французских солдат, стоящих группой у стойки, обернулись.

– Вот чудак – проливает такое хорошее вино, – сказал высокий краснолицый человек с длинными висящими усами.

– За франк я съем бутылку! – крикнул пьяным голосом маленький человечек, выбегая вперед и наклоняясь над столом.

– Идет, – сказал Гэнслоу.

Он положил блестящий серебряный франк около останков бутылки. Человек схватил бутылку за горлышко черной, похожей на клещи рукой и произвел предварительный осмотр. Это был маленький, невероятно грязный человек, похожий на труп. Его усы и борода цвета мочалки были, казалось, изъедены молью, на щеках горели багровые пятна, а форма была покрыта засохшей грязью. Остальные столпились вокруг, стараясь отговорить его.

– Чихать! Это мое ремесло! – сказал он и так завращал глазами, что белки засверкали в тусклом свете, точно глаза мертвой трески.

– Да он и в самом деле собирается сделать это! – воскликнул Гэнслоу.

Зубы человека сверкнули и, хрустя, вонзились в зазубренный край стекла. Раздался ужасающий треск. Он снова помахал бутылкой, держа ее за горлышко.

– Бог мой, да он ест ее! – воскликнул Гэнслоу, покатываясь от смеха. – А ты вот боишься ехать в Париж!

На станцию с громким шипением вырывающегося пара вкатился паровоз.

– Черт, это парижский поезд. Держи! – Он всунул франк в покрытую корой грязи руку солдата. – Идем, Эндрюс!

Выходя из буфета, они снова услыхали хрустящий треск, с которым человек откусил еще один кусок стекла.

Эндрюс последовал за Гэнслоу через окутанную паром платформу к двери вагона первого класса. Они вошли в купе. Гэнслоу немедленно опустил на полушарие лампы черный колпак. Отделение было пусто. Он со вздохом блаженства развалился на мягких желтых подушках сиденья.