Офицер остановился, шатаясь из стороны в сторону, и сказал плачущим голосом:

– Сынок, вы не знаете, где тут бар «Анри»?

– Нет, не знаю, майор, – сказал Эндрюс и почувствовал, как его обдало запахом коктейля.

– Вы поможете мне найти его, сынок, не правда ли? Ужасно, что я не могу его отыскать. Я должен встретиться в баре «Анрм» с лейтенантом Треверсом. – Майор укрепился на ногах и положил руку па плечо Эндрюса.

Мимо них прошел штатский.

– Послушайте, – ломаным языком закричал майор ему вслед, – послушайте, моншье, где тут бар «Анри»?

Человек прошел не отвечая.

– Ну не лягушка ли? Собственного языка не понимает, – сказал майор.

– Да вот он бар «Анри», прямо через улицу, – вдруг сказал Эндрюс.

– Бон, бон! – воскликнул майор.

Они пересекли улицу и вошли. В баре майор, все еще цепляясь за Эндрюса, шепнул ему на ухо:

– Я немножко не в порядке с отпуском. Понимаешь? Весь проклятый воздушный флот не в порядке. Выпьем? Ты по набору? Здесь это не играет роли. Плюнь на это, сынок. Демократия обеспечена миру!

Эндрюс только хотел поднести к губам коктейль с шампанским, весело разглядывая толпу военных и штатских американцев, наполнявших маленький, отделанный красным деревом бар, как за ним раздался голос:

– Ах, черт возьми!

Эндрюс обернулся и увидел смуглое лицо и шелковистые усы Гэнслоу. Он предоставил майора его судьбе.

– Боже, как я рад тебя видеть! Я боялся, что ты не сумеешь это провести.

Гэнслоу говорил медленно, слегка запинаясь.

– Я чуть от радости не помешался, Гэнни. Я только что приехал, два часа назад.

Смеясь и перебивая друг друга, они обменивались оборванными фразами.

– Но какими судьбами ты попал сюда?

– С майором, – сказал Эндрюс, смеясь.

– С этим чертом?

– Да. Он поймал меня на улице, – шепнул Эндрюс на ухо своему другу, – и не хотел от меня отцепиться. Угостил меня коктейлем в память блаженной памяти демократии. Но ты-то что тут делаешь? Здесь не так, чтобы уж очень… экзотично.

– Я пришел повидаться с одним человеком; он хотел научить меня, как мне попасть в Румынию с Красным Крестом. Но это подождет. Уйдем отсюда. Боже, я так боялся, что тебе не удастся…

– Мне пришлось ползать на животе и лизать людям сапоги, чтобы это устроить. Боже, что за подлость! Но вот я здесь.

Они вышли на улицу.

– Но зато теперь свобода! Свобода! – закричал Эндрюс.

– Это высокое и гордое чувство… Я здесь уже три дня. Моя часть вернулась восвояси, храни их Господь.

– А что тебе приходится делать?

– Делать? Ничего! – закричал Гэнслоу. – То есть ни черта! Да, в сущности говоря, не стоит и соваться. Тут такая каша, что даже при желании ничего не сделаешь.

– Я хочу пойти поговорить с кем-нибудь в Schula Cantoram.[56]

– Успеется. Ничего у тебя не выйдет с музыкой, если начнешь принимать ее всерьез.

– А затем надо где-нибудь раздобыть деньги.

– Вот это дело.

Гэнслоу вытащил из внутреннего кармана своей шинели бумажник тисненой кожи.

– Монако, – сказал он, поглаживая бумажник, на котором был выдавлен узор из мутно-красных цветов. Он выпятил губу, вытащил несколько стофранковых бумажек и сунул их Эндрюсу в руку.

– Дай мне только одну сотню, – сказал Эндрюс.

– Все или ничего. Сотни здесь хватает на пять минут.

– Чертовски много придется отдавать тебе.

– Отдашь на том свете. Бери и заткни глотку! Вероятно, у меня их больше не будет, потому пользуйся случаем. Предупреждаю тебя: к концу недели все будет истрачено.

– Прекрасно. Я умираю от голода.

– Сядем на скамеечку и подумаем, где бы нам позавтракать, чтобы отпраздновать мисс Либертад… Впрочем, не будем так называть свободу: Либертад напоминает Ливерпуль – отвратительное место.

– Так будем называть ее фрейлейн Freiheit,[57] – сказал Эндрюс, когда они уселись на плетеных стульях на фоне красновато-желтого солнечного сияния.

– Ах ты, германский шпион!

– Но подумай, дружище, – сказал Эндрюс, – бойня кончилась; и ты, и я, и все остальные скоро снова станут человеческими существами, слишком человеческими.

– Да, больше восемнадцати воюющих стран сейчас не наберется, – пробормотал Гэнслоу.

– Я целую вечность не видел газет. Что ты хочешь этим сказать?

– Сейчас воюют, бьют посуду везде, кроме западного фронта, – сказал Гэнслоу. – Красный Крест только и знает, что рассылает поезда, чтобы бойня продолжалась… Я отправлюсь в Россию, если удастся.

– Ну а как же Сорбонна?

– Сорбонна пусть убирается ко всем чертям!

– Но, Гэнни, я окочурюсь на твоих руках, если ты меня где-нибудь не накормишь.

– Хочешь пойдем в какое-нибудь шикарное заведение с обивкой из малинового плюша или розовой парчи?

– К чему нам эти заведения?

– Потому что пышность и хорошая еда идут рука об руку. Только священнодействующий ресторан поддерживает истинный культ желудка. О, я знаю, мы отправимся в Латинский квартал.[58] Я познакомлю тебя с одним парнем, который за всю свою жизнь никогда еще не был трезвым.

– Очень рад буду. Я сто лет не видел нового лица. Я не могу жить без разношерстной толпы вокруг меня. А ты?

– Ты это как раз найдешь здесь, на бульваре. Сербы, французы, англичане, американцы, австралийцы, румыны, чехословаки. Существует ли мундир, которого здесь нет! Уверяю тебя, Энди, война была прибыльным делом для тех, кто сумел ею воспользоваться. Взгляни только на их обмотки.

– Я думаю, они и с мира сумеют снять пенки.

– О! Мир будет еще и того лучше… Ну, идем. Будем теплыми ребятами, возьмем таксомотор.

Они пробивали себе дорогу сквозь гущу мундиров, мишуры и ярких красок; толпа двигалась двумя потоками взад и вперед по широкой боковой аллее, между кафе и стволами оголенных деревьев. Они влезли в таксомотор и быстро пронеслись по улицам, где при тусклом солнечном свете серовато-зеленоватые и серо-лиловые тона смешивались с синими пятнами и бледными отсветами, как сливаются краски в перьях на груди голубя. Они проехали мимо безлиственных садов Тюильри;[59] на другой стороне поднимались ярко-красные мансардные крыши и высокие трубы внутренних строений Лувра. Они на минуту увидели реку, тускло-зеленую, как нефрит, и ряд платанов, набросанных коричневыми и желтоватыми мазками вдоль набережной; затем они затерялись в узких, коричневато-серых улицах старинного квартала.

– Вот это Париж! А то был Космополис, – сказал Гэнслоу.

– Я не разбираюсь еще пока что, – весело сказал Эндрюс.

Сквер перед «Одеоном» казался белым пятном, а колоннада – черной тенью; мотор завернул за угол и стал продвигаться вдоль Люксембурга;[60] здесь, сквозь черную железную решетку, на коричневом и красноватом фоне между запутанными узорами безлиственных ветвей кое-где мелькали статуи, балюстрады и виднелась туманная даль.

Мотор остановился с резким толчком.

– Это площадь Медичи,[61] – сказал Гэнслоу.

В конце покатой улицы Пантеон[62] казался сквозь туман совсем плоским. Посреди сквера, между желтыми трамваями и низкими зелеными омнибусами, находился тихий пруд, в котором отражались тени домов.

Они сели у окна, выходящего в сквер. Гэнслоу заказывал.

– Хочешь соль меньёр?[63]

– Что попало или, вернее, все что тебе угодно. Возьми уж это на себя… Чепуха… Честное слово, я никогда в жизни не чувствовал себя счастливее… Знаешь, Гэнслоу, в тебе есть что-то такое, что боится счастья.

– Брось меланхолию… На свете только одно настоящее зло; находиться где-нибудь, откуда не можешь уйти. Я спросил пива. Это единственное место в Париже, где его можно пить.