– Ах, этот бедный солдатик! Как он промок, бедняжка! – прозвучал около него тонкий, дрожащий голос.

Он обернулся – девушка предлагала ему поделиться зонтиком.

– О, это американец! – сказала она, еще словно говоря сама с собой.

– Благодарю вас, не стоит.

– Как не стоит? Не церемоньтесь!

Он встал под зонтик рядом с ней.

– Только вы должны позволить мне держать зонтик!

– Пожалуйста.

Принимая из ее рук зонтик, он поймал ее взгляд и сразу перестал доискиваться.

– Вы ведь девушка из «Пляшущей Крысы»?

– А вы сидели за соседним столом с товарищем, который все пел.

– Как забавно!

– А тот-то! Вот весельчак! Страсть смешной! – Она расхохоталась; ее голова, втиснутая в маленькую круглую черную шляпу, качалась сверху вниз под зонтиком.

Эндрюс также засмеялся. Когда они переходили через бульвар Сен-Жермен, таксомотор чуть было не переехал их и брызнул на них огромным комком грязи. Она уцепилась за его руку и остановилась, покатываясь от смеха.

– Вот ужас-то, вот ужас! – восклицала она.

Эндрюс смеялся не переставая.

– Но держите же зонтик как следует. Вы позволяете дождю мочить мою лучшую шляпу, – сказала она.

– Вас зовут Жанна? – сказал Эндрюс.

– Нахал! Вы слышали, что мой брат меня так называл? Он вернулся на фронт в ту же ночь, бедный мальчик. Ему только девятнадцать… Он очень умный… О, как я счастлива теперь, что война кончена!

– Вы старше его?

– На два года… Я – глава семьи… Это высокое положение.

– Вы всегда жили в Париже?

– Нет, мы из Лиона… Это из-за войны.

– Вы беженцы?

– Не называйте нас так. Мы работаем! Эндрюс засмеялся.

– Вы далеко идете? – спросила она, заглядывая ему в лицо.

– Нет, я живу в этих краях. Меня зовут так же, как вас.

– Жан? Как смешно!

– Вы куда идете?

– На улицу Декарта.

– Я живу около вас.

– Но вы не должны заходить. Наша швейцариха – просто тигрица. Этьен называет ее Мадам Клемансо. Мой брат социалист, он наборщик в «Юманите».

– Правда? Я часто читаю «Юманите».

– Бедный мальчик, он прежде клялся, что никогда не поступит в армию. Он думал отправиться в Америку.

– Теперь это ему бы не помогло, – с горечью сказал Эндрюс. – А вы чем занимаетесь?

– Я? – Угрюмая горечь чувствовалась в ее тоне. – Зачем вам это сообщать? Я работаю у портнихи.

– Как Луиза.

– Вы слышали «Луизу»? О, как я плакала!

– Почему это навело на вас такую грусть?

– Сама не знаю… Но я еще изучаю стенографию… Вот мы и дошли…

Огромная масса Пантеона туманно высилась перед ними сквозь дождевую завесу. Дальше была чуть заметна башня церкви Сент-Этьена-дю-Мои. Дождь ревел вокруг них.

– О, как я промокла! – сказала Жанна.

– Послушайте, «Луиза» идет послезавтра в Комической опере. Хотите пойти со мной?

– Нет, я буду слишком много плакать.

– Я также заплачу.

– Но это не…

– Это перемирие, – прервал ее Эндрюс.

Они оба засмеялись.

– Ну хорошо. Подождите меня в кафе в конце бульвара Сен-Мишель в четверть восьмого. Но вы, вероятно, не придете?

– Клянусь, что приду! – пылко воскликнул Эндрюс.

– Увидим.

Она быстро повернула в улицу около церкви. Эндрюс остался один среди проливного дождя и бурного клокотания водосточных труб. Он чувствовал себя спокойным и усталым. Когда он добрался до своей комнаты, он заметил, что у него в кармане не было спичек. Свет не проникал в окно, через которое доносился свистящий шум дождя на дворе. Он споткнулся о стул.

– Ты пьян? – раздался голос Уолтерса, задушенный одеялами. – Там, на столе, есть спички.

– Но где, к черту, стол?

Наконец его рука, шаря по столу, нащупала коробку спичек. Красный и белый огонек спички ослепил его; он замигал глазами; его ресницы были до сих пор увешаны дождевыми каплями. После того как он зажег свечу и поставил ее на стол, среди нотной бумаги, он начал срывать с себя платье, с которого текла вода.

– Я только что встретил очаровательную девушку, Уолтерс. – Эндрюс стоял голый около груды своей одежды и растирал себя полотенцем. – Ах! Как я промок! Но это самая очаровательная особа из всех, кого я встречал с тех пор, как я в Париже.

– Мне казалось, ты говорил, что хочешь оставить девушек в покое?

– Наверное, я сказал «девок».

– Ну, всякая девушка, которую можно подобрать на улице…

– Чепуха!

– Я полагаю, что они все в таком роде в этой проклятой стране. Боже, как отрадно мне будет взглянуть на славную, милую, здоровую американскую девушку!

Эндрюс ничего не ответил. Он потушил свечу и лег спать.

– У меня новое занятие, – продолжал Уолтерс. – Я работаю в конторе учебной команды.

– На кой это тебе черт? Ты ведь приехал сюда, чтобы слушать лекции в Сорбонне.

– Конечно! Я и посещаю теперь большую часть лекций. Но в армии мне хочется сидеть в самой гуще.

– В этом есть смысл?

– Много смысла, мой мальчик. Это единственный способ держать свою линию и не допустить, чтобы стоящие выше тебя забыли о твоем существовании. Кто знает, может быть, нам опять придется воевать? Эти проклятые немцы не выказывают должного настроения после всего, что президент сделал для них. Во всяком случае, в канцелярии-то я добьюсь производства в сержанты.

– Так! Я буду спать, – сказал с досадой Эндрюс.

Джон Эндрюс сидел за столиком у входа в кафе «Роган». Солнце только что зашло после алого дня, заливая все вокруг лиловато-синим светом и холодной зеленоватой тенью.

Небо было ярко-лиловое, кое-где исполосованное янтарными тучами. Свет был зажжен во всех окнах универсального магазина «Лувр» на противоположной стороне, и эти окна казались в закатном сиянии кусками полированного стекла. В колоннаде Пале-Рояля тени сгущались и охлаждались. Беспрестанный поток людей вливался и выливался из метро. Зеленые омнибусы, набитые публикой, постоянно проезжали мимо. Грохот движения, стук шагов и глухой шум голосов кружились, как плясовой мотив, вокруг головы Эндрюса. Он вдруг заметил, что перед ним стоит продавец кроликов с кроликом, который болтался, забытый, на конце резиновой трубки.

– Ну как торговля? Ничего? – спросил Эндрюс.

– Помаленьку, помаленьку, – ответил кроличник, машинально заставляя кролика прыгать у своих ног.

Эндрюс наблюдал за людьми, выходившими из метро.

– Приехали повеселиться в Париже? – робко спросил кроличник.

– Да! А вы веселитесь?

– Помаленьку. – Кроличник улыбнулся. – Женщины очень красивы в этот вечерний час, – сказал он все еще робким тоном.

– Нет ничего прекраснее, чем это вечернее время в Париже.

– Или чем парижанки. – Глаза кроличника засверкали. – Виноват, – продолжал он, – надо пойти попытаться продать несколько кроликов.

– До свиданья, – сказал Эндрюс, протягивая ему руку. Продавец кроликов пожал ее неожиданно сильно и ушел, заставляя кролика прыгать перед собой по тротуару. Он исчез в быстро двигавшейся толпе.

В сквере мигали блестящие фиолетовые огни дуговых фонарей, высившихся над мостовой, подобно суровым лунам.

Гэнслоу опустился на стул рядом с Эндрюсом.

– Как Синдбад, Гэнслоу?

– Синдбад, старина, функционирует… Ты не замерз?

– Что ты хочешь сказать, Гэнслоу?

– Ты, видно, перегрелся, чурбан. Вишь, сидишь здесь в такую полярную погоду.

– Нет, я не про то спрашиваю. Я хочу знать, как ты функционируешь? – сказал, смеясь, Эндрюс.

– Я завтра отправляюсь в Польшу.

– Каким образом?

– В качестве кондуктора на поезде Красного Креста. Я думаю, ты тоже можешь устроиться, если хочешь ехать. Только надо сразу заявиться в Красном Кресте, до отъезда майора Смиссера. Или можно пригласить его пообедать с нами.

– Но, Гэнни, я хочу остаться здесь.

– Какого черта оставаться в этой дыре?

– Мне здесь нравится. Я слушаю курс оркестровки; это лучше, чем я мог себе вообразить… а на днях я встретил одну девушку, и я без ума от Парижа.