Часы пробили пять.

Эндрюс вскочил и кинулся к дверям, влезая на пути в свою шинель.

Резкий ветер дул в сквере. Река была грязноватая, зелено-серая, вздувшаяся и быстрая… Она издавала хриплый торжествующий рев. Больше не моросило, но панели были покрыты слякотью и в водостоках остались большие лужи, которые колебал ветер. Все кругом – дома, мосты, река и небо – было окрашено холодными, зеленовато-серыми тонами, которые нарушала только зубчатая полоса цвета охры, перерезавшая небо; на ней выступали темно-малиновая громада Notre Dame и стройный шпиль.

Эндрюс шел большими шагами, шлепая по лужам, пока не поймал против низкого строения Морга переполненный зеленый омнибус.

У входа в «Грильон» было много лимузинов, выкрашенных в темно-оливковый цвет, с белыми номерами на дверцах; шоферы, с воротниками их темно-оливковых костюмов, поднятыми вокруг красных лиц, стояли группами под порталом. Эндрюс прошел мимо швейцаров и вошел через вертящиеся двери в переднюю, показавшуюся ему поразительно знакомой. У нее был запах, напомнивший ему передние нью-йоркских отелей, – запах сигарного дыма и мебельного лака. С одной стороны дверь вела в большую столовую, где много мужчин и женщин пили чай; оттуда шел запах печенья и дорогих блюд. На кусочке красного ковра против него группа офицеров и штатских разговаривали пониженными голосами. Из ресторана доносились звон шпор и звон посуды, а около того места, где стоял Эндрюс, переваливаясь всей тяжестью с одной ноги на другую, развалился в кожаном кресле толстяк в черной фетровой шляпе, надвинутой на глаза, и с широкой цепочкой от часов, которая, подскакивая, болталась на его выпуклом брюшке. Он то и дело прочищал себе горло с хриплым звуком и громко плевал в плевательницу, находившуюся рядом. Эндрюс, наконец, заметил Обрея, очень бодрого, с бледными щеками и очками в черепаховой оправе.

– Ну, идем! – сказал он, схватив Эндрюса за руку. – Ты опоздал. – Затем продолжал, шепча Эндрюсу на ухо, когда они проходили через вертящиеся двери: – Великие события произошли сегодня на конференции… Я тебе говорю, старина.

Они перешли мост по направлению к портику Палаты депутатов с его высоким фронтоном и серыми колоннами. За рекой слабо виднелась Эйфелева башня, перерезанная клочком тумана, словно паутиной, протянутой между городом и облаками.

– Нам необходимо идти к этим людям, Обрей?

– Да, теперь тебе не отбояриться. Женевьева Род хочет получить сведения об американской музыке.

– Но какого черта я ей расскажу об американской музыке?

– Разве не было какого-то Мак-Доуэлла,[68] который сошел с ума, или чего-то в этом роде?

Эндрюс засмеялся.

– Но ты знаешь, что я не светский человек… Вдруг я скажу, что считаю маршала Фоша[69] маленьким оловянным божком?

– Можешь ничего не говорить, если не хочешь. Они очень передовые, во всяком случае.

– О, знаем мы!

Они поднимались по лестнице, покрытой коричневым ковром, с гравюрами на площадках, где слегка пахло прокисшей пищей и мусором. На верхней площадке Обрей позвонил в звонок на лакированной двери. Через минуту им открыла девушка. Она держала в руке папироску, у нее было бледное лицо под массой рыжевато-каштановых волос, очень большие глаза светло-карего цвета, такие же большие, как глаза женщин на изображениях Артемизии и Беренисы, найденных при раскопках в Фаюме. На ней было простое черное платье.

– Наконец-то, – сказала она, протянув руку Обрею.

– Это мой друг Эндрюс.

Она рассеянно подала ему руку, все еще смотря на Обрея.

– Он говорит по-французски?… Хорошо… Сюда!

Они вошли в большую комнату с роялем, где у камина стояла пожилая женщина с седыми волосами, желтыми зубами и такими же большими глазами, как у ее дочери.

– Мама, наконец-то они пожаловали, эти господа.

– Женевьева боялась, что вы не придете, – сказала, улыбаясь, госпожа Род Эндрюсу. – Месье Обрей так описал нам вашу игру, что мы весь день были в волнении. Мы обожаем музыку!

– Я жалею, что все мое отношение к музыке ограничивается обожанием, – быстро сказала Женевьева Род; потом прибавила со смехом: – Но я забыла вас познакомить: месье Эндрюс, месье Ронсар. – Она жестом руки указала сначала на Эндрюса, потом на молодого француза в жакете, с маленькими усиками, в очень узком жилете.

Француз поклонился Эндрюсу.

– Теперь будем чай пить, – сказала Женевьева Род. – До чая все говорят умные вещи. Только после чая люди делаются занимательными.

Она откинула портьеры, закрывавшие дверь в соседнюю комнату.

– Я понимаю, отчего Сара Бернар[70] так любит портьеры, – сказала она. – Они придают жизни вид драмы. Нет ничего более героического, чем портьеры.

Она сидела во главе дубового стола, на котором были расставлены фарфоровые блюда с разноцветными пирожными, старинный металлический чайник, под которым горела спиртовая лампа, дрезденский фарфоровый чайник в бледно-желтых и зеленых тонах, чашки и блюдечки с тусклыми красными изображениями двуглавого орла.

– Все это, – сказала Женевьева, указывая рукой на стол, – все это бошское… Но раз у нас нет ничего другого, приходится довольствоваться этим.

Пожилая женщина, сидевшая около нее, что-то шепнула ей на ухо и засмеялась. Женевьева надела очки в черепаховой оправе и начала разливать чай.

– Дебюсси пил раз из этой чашки, она с трещиной, – сказала Женевьева, протягивая чашку Джону Эндрюсу. – Вы играете что-нибудь из Мусоргского? Вы сыграли бы нам после чая.

– Я ничего не могу сейчас играть… Попросите меня через три месяца.

– Никто ведь не требует от вас каких-нибудь фокусов виртуозности… Вы, несомненно, сумеете сделать его понятным… Это все, что мне нужно.

– Сомневаюсь в своих силах.

Эндрюс медленно пил чай, по временам поглядывая на Женевьеву Род, которая вдруг принялась быстро болтать с Ронсаром… Она держала папироску между пальцами длинной, худой руки. Ее большие светло-карие глаза сохраняли такое удивленное выражение, будто они только что увидели свет; легкая улыбка лукаво появлялась и убегала с ее тонких, твердо очерченных губ в ямочку на ее щеке. Пожилая женщина около нее оглядывала гостей с веселым радушием, открывая в улыбке свои желтые зубы.

Затем они вернулись в гостиную, и Эндрюс сел за рояль. Девушка сидела очень прямо на маленьком стуле около рояля. Эндрюс пробежал рукой вверх и вниз по клавишам.

– Вы, кажется, говорили, что знакомы с Дебюсси? – сказал он неожиданно.

– Я? Нет, но он приходил к моему отцу, когда я была маленькой девочкой. Я выросла среди музыки… Это доказывает, как глупо быть женщиной. В моей голове нет музыки. Конечно, я чувствую ее, но, должно быть, так же, как столы и стулья в этой комнате, после всего, что они слышали.

Эндрюс начал играть. Не оборачиваясь на нее, он чувствовал, что ее глаза устремлены на него, что она стояла за ним, напряженно слушая. Ее рука коснулась его плеча. Он перестал играть.

– О, мне ужасно жаль! – сказала она.

– Ничего. Я кончил.

– Вы играли что-то свое?

– Вы когда-нибудь читали «Искушение Святого Антония»? – спросил он тихим голосом.

– Флобера?

– Да.

– Это не из лучших его вещей. Впрочем, очень интересная, хотя и неудачная попытка.

Эндрюс с трудом поднялся от рояля, сдерживая раздражение. Он подошел к госпоже Род.

– Вы меня извините, – сказал он, – я сегодня занят. Обрей, я тебя не тащу с собой. Я опоздал. Мне придется бежать.

– Милости просим к нам.

– Благодарю вас, – буркнул Эндрюс.

Женевьева Род проводила его до дверей.

– Нам надо получше познакомиться друг с другом, – сказала она. – Мне понравилась ваша манера неожиданно срываться с места.

Эндрюс вспыхнул.

– Я плохо воспитан, – сказал он, пожимая ее тонкую, холодную руку. – Вы, французы, должны всегда помнить, что мы варвары… Некоторые из нас – раскаивающиеся варвары, я – нет!