Эндрюс стоял на солнечном бульваре перед станцией метрополитена, где на тополях распускались крошечные коричневые листья, и вдыхал запах цветочного лотка, у которого стояла женщина, связывавшая ловким рассеянным движением один пучок фиалок за другим. Ему захотелось быть в деревне, вдали от домов и людей. Стояла очередь мужчин и женщин, покупавших билеты на Сен-Жермен. Он нерешительно присоединился к ним и в конце концов оказался без заранее обдуманного намерения проезжающим Нейи в зеленом прицепном вагоне электрического трамвая. Прицепной вагон вихлялся, как хвост утки, когда трамвай усиливал ход.

Он вспомнил свою последнюю поездку в этом самом трамвае с Жанной и грустно пожалел, что не смог влюбиться в нее и забыть себя, и военную службу, и все на свете в безумной, романтической любви.

Когда он вышел из трамвая в Сен-Жермене, то перестал формулировать свои мысли – тупое отчаяние билось в нем, как нарывающая рана.

Он некоторое время сидел в кафе против дворца, разглядывая легкие красные стены, тяжелые окна в каменной оправе, приветливые башни и трубы, поднимавшиеся над классической балюстрадой с громадными урнами по краям крыши. Парк через высокую железную решетку казался наполненным бурыми и бледными штрихами весенних новых листьев. Действительно ли они жили более ярко, люди Ренессанса? Эндрюс почти видел мужчин в шляпах с перьями, в коротких плащах, в изысканных мантиях, бродивших с рукой на рукоятке меча по тихому скверу перед воротами дворца. И он подумал о внезапном, великом вихре свободы, который пронесся из Италии, обращая в прах догмы и рабство. Современный мир казался, по сравнению с ним, жалким и скудным. Люди словно съежились, уменьшились ростом перед величием изобретенных ими механических изделий. Микеланджело, да Винчи, Аретино,[75] Аллини… Будут ли еще когда-нибудь властвовать так над миром сильные личности? Теперь все идет к скоплению и прессовке масс; люди уподобились муравьям. Может быть, неизбежно, чтобы массы все глубже и глубже погружались в рабство. Что бы ни победило – тирания сверху или самопроизвольная организация снизу, – для индивидуальности места нет!

Он прошел через ворота в парк, украшенный цветочными клумбами, где цвели анютины глазки. Сквозь темные ряды стволов вязов просвечивало блестящее небо; кое-где на его фоне выступала зеленая от плесени статуя. В конце одной из аллей он вышел на террасу. За тяжелыми извивами узора железной балюстрады расстилались поля, бледно-зеленые, переходившие в голубое у горизонта, с пятнами розовых и темно-серых домов, перерезанные железнодорожными путями. У его ног Сена блестела, как изогнутое лезвие меча.

Он прошел по террасе большими шагами и свернул на дорогу, ведущую в лес, забывая о приливе крови, вызванном во всем его теле быстрой ходьбой, однообразную сутолоку своих мыслей. Он шел среди шуршащего молчания леса, где мох на северной стороне древесных стволов был изумрудно-зеленый и сквозь лавандовое кружево ветвей просвечивало нежно-серое небо. Зеленый сучковатый лес напомнил ему первое действие «Пелеаса».[76] В расстегнутой шинели, с открытым воротом рубашки, с руками, глубоко засунутыми в карманы, он шел, посвистывая, как школьник.

Через час он вышел из леса на большую дорогу и оказался идущим рядом с двуколкой, которая ехала вровень с ним, как он ни старался перегнать ее. Спустя некоторое время из двуколки высунулся юноша.

– Эй, американец, подвезти, что ли?

– А куда вы едете?

– В Конфлан Сент-Онорин.

– Где это?

Мальчик неопределенно махнул рукой по направлению к голове лошади.

– Ладно, – сказал Эндрюс.

– Здесь картошка, – сказал мальчик, – устройтесь поудобнее.

Эндрюс предложил ему папироску; тот взял ее грязными пальцами. У него было широкое лицо, красные щеки и грубоватые черты. Колючие рыжевато-каштановые волосы вылезли из-под берета, забрызганного грязью.

– Куда, вы сказали, едете?

– В Конфлан Сент-Онорин. Глупости все эти святые, правда?

Эндрюс засмеялся.

– А куда вы направляетесь? – спросил юноша.

– Не знаю. Я гулял.

Юноша нагнулся к Эндрюсу и шепнул ему на ухо:

– Дезертир?

– Нет. У меня свободный день, и я хотел побыть в деревне.

– Я только подумал, что, если вы дезертир, я, может быть, сумею помочь вам. Глупо быть солдатом. Подлая жизнь. Вы любите деревню? Я тоже. Но это какая же деревня? Чепуха! Я сам нездешний. Я из Бретани. Там у нас настоящая деревня. Здесь можно задохнуться, близ Парижа: так много людей, так много домов.

– Мне все здесь кажется чудесным.

– Это оттого, что вы солдат. Везде лучше, чем в казармах. Что? Подлая эта жизнь солдатская! Я никогда не буду солдатом. Я поступлю во флот, в торговый флот; и тогда, если мне придется отбывать повинность, я ее отбуду на море. Я думаю, что это интереснее. Там больше свободы. И море… Мы, бретонцы, знаете ли, умираем либо от моря, либо от алкоголя.

Они засмеялись.

– Вы давно живете в этих краях? – спросил Эндрюс.

– Шесть месяцев. Тоска эта работа на ферме. Я старший в артели, работаем в фруктовом саду. У меня брат в море, на паруснике. Когда он вернется в Бордо, я поступлю на тот же корабль.

– И куда вы направитесь?

– В Южную Америку, в Перу… Почем я знаю?

– Я был бы не прочь отправиться в плавание на паруснике, – сказал Эндрюс.

– Вы тоже хотели бы? Это очень интересно – путешествовать, видеть новые страны. А может быть, я там где-нибудь и останусь.

– Где?

– Почем я знаю? Где мне понравится. Очень скверная жизнь в Европе.

– Здесь задыхаешься, – сказал Эндрюс медленно. – Все эти разные народы, эта ненависть… но все же жизнь здесь прекрасна. Жизнь безобразна в Америке.

– Выпьем? Вот трактир!

Юноша соскочил с тележки и привязал лошадь к дереву. Они вошли в маленькую винную лавку с прилавком и квадратным дубовым столом.

– Вы не опоздаете? – спросил Эндрюс.

– Мне все равно. Я люблю болтать, а вы?

– Да, конечно.

Они заказали вина старухе в зеленом переднике; у нее были три желтых зуба, и они вылезали у нее изо рта, когда она говорила.

– Я ничего не ел, – сказал Эндрюс.

– Подождите минуту… – Мальчик подбежал к тележке и, вернувшись с парусиновым мешком, вынул из него полхлеба и немного сыру.

– Меня зовут Марсель, – сказал мальчик, после того как они просидели некоторое время, потягивая вино.

– А меня Жан, Жан Андре.

– У меня брат Жан, а моего отца зовут Андре. Это забавно, правда?

– Это, должно быть, великолепное дело – работать во фруктовом саду, – сказал Эндрюс, пережевывая хлеб с сыром.

– Хорошо платят. Но устаешь – все время на одном месте. Это не то, что в Бретани… – Марсель сделал паузу; он сидел, слегка раскачиваясь на стуле и удерживая его между ног. Странный блеск показался в его серых глазах. – Там, – продолжал он мягким голосом, – так тихо в полях, и с каждого холма вы видите море. Мне это нравится, а вам? – Он с улыбкой обратился к Эндрюсу.

– Вы счастливец, вы свободны, – с горечью сказал Эндрюс; ему казалось, что он расплачется.

– Но ведь вас скоро демобилизуют; бойня окончилась. Вы вернетесь домой к вашей семье. Это будет хорошо, а?

– Не знаю. Хотелось бы еще куда-нибудь дальше.

– А что бы вы хотели?

Шел мелкий дождь. Они забрались на мешки с картофелем, и лошадь двинулась неровной рысцой; ее худые коричневые бока слегка блестели от дождя.

– Вы часто бываете в этих краях? – спросил Марсель.

– Буду часто бывать. Это самое лучшее место около Парижа.

– Как-нибудь в воскресенье приезжайте, и мы с вами все обойдем. Дворец великолепный. А потом здесь находится Мальмезон, где император жил с императрицей Жозефиной.

Эндрюс вспомнил вдруг открытку Жанны. Сегодня среда. Он представил себе ее темную фигуру посреди толпы на тротуаре напротив кафе «Роган». Конечно, так и должно было кончиться. Отчаяние, почти сладостное в своем бессилии, охватило его.