— Ну, помогите, господин дохтур! Не помирать же человеку! У него жинка есть и детишки… Господин дохтур!

— Я смогу-оказать только первую помощь. Рана серьезная, тут нужны хирургические инструменты.

Подражая настоящему врачу, Потемкин старался говорить и, держаться солидно. У него крепла надежда на благополучный исход: если сразу не укокошили, теперь, бог даст, не убьют.

— Дайте бинт! Или полотенце! Тряпку, наконец, чистую, черт побери! — закричал Николай Николаевич властным тоном. — Живо!

— Зараз! — в ответ ему крикнул Петро. И действительно через минуту притащил неведомо откуда длинное, расшитое петухами украинское полотенце.

Потемкину никогда не приходилось перевязывать раненых. Грицко застонал еще сильнее, когда ему стали пеленать простреленную грудь. Неизвестно откуда появилась тачанка, полная душистою сена, и Николай, Николаевич стал командовать, как лучше положить раненого. Приказы его исполнялись с молниеносной быстротой. Особенно старался Петро, подобострастно заглядывавший в глаза.

— Господин дохтур, вы сюда садитесь! — лебезил он. — Вот так вам удобно будет. Протяните ножки! Он, а где ж сапожки ваши?

— Сняли.

— Не беспокойтесь, найдем. Никуда не денутся!

Петро ударил по коням, и тачанка, подпрыгивая на кочках, загромыхала вдоль железнодорожного пути. Раненый Грицко потерял сознание.

Только теперь, в пути, Николай Николаевич обнаружил отсутствие Олега и своего багажа. Мешок с пряничными лепешками остался на полке. Потемкин был нищ и бос, но душа его ликовала. Он ощупывал свои руки, голову, колени, лицо, радостно повторял про себя: «Жив! Жив!»

Вспоминая перевязку раненого, Николай Николаевич внутренне улыбнулся. Как он властно крикнул! И как затрепетали бандиты! Вот когда сказалась его высокая порода и проявилась княжеская кровь!

— Скоро приедем? — крикнул Потемкин Петру, стараясь перекричать грохот колес.

— Зараз!

Тачанка летела, словно небесная колесница, в облаках густой дорожной пыли. Временами Потемкин замечал на фоне светлеющего неба силуэты всадников, скакавших вдоль дороги. Где-то вблизи грохотали колеса невидимых тачанок. Бешеная скачка прекратилась, когда подъехали к большому селу.

— Обождите трошки! — Петро круто остановил лошадей возле закрытых ворот крайнего дома. — Я зараз!

Через минуту на улицу выбежала из калитки растрепанная беременная женщина и с плачем бросилась к тачанке.

— Ой, родненький ты мой! — заголосила она, обнимая ноги Грицка. — На кого же ты нас покинул!

Петро поспешно открыл ворота и, взяв вспотевших лошадей под уздцы, провел их во двор. Грицка внесли в хату и положили на кровать. Он уже не стонал. Потемкин долго прощупывал пульс раненого и никак не мог его найти.

— Тащите пулю, господин дохтур! — торопил Петро. — Скорей!

— Чем я ее выну! Пальцем? — рассердился Николай Николаевич. — Кухонным ножом? Надо достать хирургические инструменты! Понимаете, хирургические!

Дверь в хату неожиданно распахнулась, и на пороге появился усач, проверявший в вагоне документы. Он держал за ушки сапоги Николая Николаевича.

— Ну, как Грицко? Живой еще?

— Нужна операция! — не оборачиваясь, ответил Потемкин.

Раненый тяжело застонал, на губах его показалась розовая пена. А через минуту лицо его стало спокойным и восковым.

Усач посмотрел на образа, где за стеклом киота стояли венчальные свечи, и, сняв фуражку, перекрестился. Женщина заголосила, бросившись к кровати. Петро смахнул слезу.

«Все!» — обрадовался Николай Николаевич благополучной развязке и стал натягивать сапоги, принесенные усачом.

Грицка хоронили на другое утро очень торжественно, с попом и певчими. На кладбище его везли в зеленом гробу. За тачанкой, заменившей катафалк, обливаясь слезами, шла беременная жена с ребенком на руках и многочисленная родня. К похоронной процессии присоединился и Потемкин. Боевые товарищи погибшего ехали сзади верхами.

Во время похорон Николай Николаевич впервые услышал имя Катюши и узнал, что находится на территории «анархической республики», которой полновластно управляла атаманша. Новость эта его мало обрадовала. Он рассчитывал, что зеленые в селе — временные гости, что не сегодня-завтра они перекочуют на новое место и что он с помощью местных жителей сможет потихоньку выбраться к ближайшей железнодорожной станции. Но жители называли себя катюшинцами и считались бойцами зеленого отряда. На помощь их рассчитывать было невозможно. Потемкин почувствовал себя пленником. Так на него и смотрели в «анархической республике». Сразу же после похорон высокий усач сказал ему:

— Зараз поедешь в штаб. Там скажут, что с тобой делать. Понял, что я сказал?

— Понял.

В путь выехали вечером, было уже темно. Поездка в штаб не предвещала ничего доброго. Быть может, там будут раненые и больные, их придется лечить, и тогда обнаружится подлог. «Нельзя ли как-нибудь заблаговременно отказаться от звания врача?» — мучительно размышлял Потемкин, стараясь найти выход из запутанного и опасного положения.

До штаба ехали всю ночь. Два раза крадучись объезжали стороной большие села, не входившие в «анархическую республику». Вброд переходили речку. Долго вели в поводу коней, спускаясь в овраг. Путь был утомительный, трудный и опасный. Только с рассветом выбрались на степную дорогу и уже открыто поскакали с песнями, с гиканьем, со свистом.

Катюшин штаб помещался в большом селе Веселый Яр, в двухэтажном каменном доме трактирщика. Над высокой крышей развевался черный бархатный флаг, расшитый серебряными буквами: «Анархия — мать порядка». У коновязи возле дома стояли оседланные лошади.

— Катюша тут? — спросил усач часового, молодого босоногого парнишку.

— Нет, Алеша здесь.

— Айда, проходи! — крикнул усач Николаю Николаевичу, показывая на крутую лестницу.

Высохшие ступеньки скрипели под ногами. Потемкин поднимался, тяжело дыша от волнения. Пленника провели в большую пустую комнату с грязным, заплеванным полом. Ломаная скамейка стояла в углу. На подоконнике валялись корки хлеба и соленые огурцы. Мириады мух с яростным жужжанием бились о давно не мытые стекла.

— Подожди тут! — приказал усач и согнутым пальцем тихонько постучал в закрытую дверь.

— Можно! — послышался глухой голос.

Усач, по укоренившейся солдатской привычке одергивая гимнастерку, скрылся за дверью, но сразу же вернулся.

— Входи!

Потемкин переступил порог и очутился в светлой чистой комнате, оклеенной дешевыми обоями. Здесь, за столом, в углу, под образами, на высоком железном сундуке сидел бледнолицый человек с высоко поднятыми плечами. Шеи у него не было.

«Горбатый», — догадался Николай Николаевич, проникаясь чувством снисходительной жалости к калеке.

Усач вышел из комнаты. Горбун поднял синие, немного печальные глаза. Он смотрел на Потемкина молча, не мигая. Николаю Николаевичу стало неприятно: «Что он, немой, что ли?»

Муха села горбуну на висок. Он ловко прихлопнул ее ладонью. На тонких длинных пальцах сверкнули крупные бриллианты.

— Кто? — тихо спросил горбун, не спуская глаз с лица пленника.

— Николай Николаевич Потемкин, врач… гомеопат! — вдруг радостно закончил пленник, неожиданно придумав врачебную специальность.

— Шпион? — еще тише спросил горбун и загадочно улыбнулся, показав редкие мелкие зубы.

— Помилуйте!

— Сознаешься — спокойно застрелю. Не сознаешься — замучаю, как жиды Христа, — на кусочки буду рубить.

Горбун пристально смотрел на посеревшее лицо Потемкина. Он словно любовался впечатлением, произведенным на пленника.

— По-по-по-по-звольте! — щелкая зубами, взмолился Николай Николаевич. — Разве можно так говорить с человеком, которого вы видите первый раз…

— Выбирай! Быстрее!

— Я гомеопат! Ей-богу! — на глазах Потемкина сверкнули слезы.

— Плохие нервы, — покачал сочувственно головой горбун и вдруг закричал: — Шарик! На носках!

Тяжелым мраморным пресс-папье он забарабанил в стену. Не прошло и минуты, как на пороге появился толстяк в белом офицерском кителе, красных галифе и английских обмотках. Был он до уродливости толст, бледнотел, невысок ростом, голова у него была круглая, вроде арбуза, подбородок двойной, а нос шишечкой.