— Да, дворянин, — нерешительно ответил Потемкин.

— Скажу вам больше… Обратите внимание на любопытное явление. У подлинно великих и гениальных людей никогда не было равноценных потомков. Аристотель, Леонардо да Винчи, Ломоносов, Наполеон, Петр Первый, Гете, Пушкин, — я бы мог вам назвать десятки имен, — не передали с кровью детям и внукам даже сотой доли своей гениальности. Творец орловского рысака граф Григорий Алексеевич Орлов-Чесменский был гениальный коневод и выдающийся деятель. Но кровь его в потомках не проявилась.

Время за беседой летело незаметно. Пленники почувствовали голод, но утолить его было нечем. И Николай Николаевич с тоской вспомнил пряничные лепешки, забытые в вагоне. Кому-то они достались?..

— Проклятый горбун о нас совершенно забыл!

— Пожалуй, лучше бы и не вспоминал.

— Он страшен! — содрогаясь, прошептал Николай Николаевич. — А Шарик его — омерзительная гадина!

— Я убежден, что они оба исполняют здесь роли палачей.

— А заметили вы бриллианты на руках горбуна?

— Награбленные.

— Ясное дело.

— Что, вы думаете, нас здесь ожидает?

— Одно могу сказать: ничего хорошего. Я лично приготовился перейти из этого несовершенного мира в лучший.

Евстафий Павлович говорил желчно, страха смерти коневод не обнаруживал. Потемкин ощутил к нему завистливое уважение. Сам он боялся горбуна, боялся пыток, казни. Он еще хотел жить!

— А вы разве не страшитесь смерти? — с удивлением спросил Николай Николаевич, подвигаясь поближе к собеседнику.

— Ну, разумеется, страшусь. Это чувство свойственно каждому нормальному здоровому человеку.

Пряхин ждал, когда Потемкин начнет рассказывать о себе. Но Николай Николаевич молчал. Что он мог сказать коневоду? Правду о своей жизни? Евстафий Павлович, восхищаясь благородной лошадиной кровью, не признавал голубую человеческую. Сумеет ли он понять его?

За железной дверью послышался шум. Он нарастал с каждой минутой. По улице мчалась конница, мчалась с диким воем, пьяными криками, свистом.

— Судя по топоту лошадиных копыт, большой отряд, — сказал Пряхин, прислушиваясь. — Неужели вернулась Катюша?

— Вы ее видели, скажите, что это за женщина?

— Бандитка по прозвищу Золотая голова. Волосы у нее рыжие. А кроме того немцы оценили ее башку в десять тысяч рублей золотом.

— Ого!

— Батька Махно в юбке. Впрочем, она в штанах ходит. От этого выглядит еще гнуснее.

— Как же ей удалось забрать такую власть над мужиками? — искренне изумился Потемкин. — В чем тайна ее влияния?

— Революция. Сейчас все пошло вверх дном. А Катюша на фронте была, старший унтер-офицер. Она знает, как надо солдат держать на короткой узде. К тому же отчаянная. Анархизм ее, конечно, липовый….

Евстафий Павлович говорил со злобой, стараясь скрыть нетерпение, с которым он ожидал Катюшиного возвращения. Коневод надеялся, что атаманша вызовет его на допрос. И тогда решится все — или убьют или отпустят на свободу.

Пряхин волновался, но не за себя, а за судьбу Светлейшего. Мрачные мысли осаждали его. Удалось ли Катюше догнать Забиру? Если не удалось, где находится сейчас жеребец? Поможет ли телеграмма директора, посланная командующему фронтом? Поймет ли тот, какую ценность представляет для России Светлейший?

Но минуты летели за минутами, прошел час, другой, а за коневодом никто не приходил. Слышно было, как по улице скакали всадники, как они горланили пьяные песни, свистели, орали, ругались, стреляли. Два раза кто-то останавливался возле дверей амбара. Потом раздался отчаянный женский плач.

Потемкин обливался холодным потом. Ему казалось, что во дворе расстреливали людей. Он забился в угол и спрятал лицо в колени.

Потом снова ржали лошади и цокали подковы. Видно, отряд собирался уезжать. И опять в деревне наступила тишина.

От пережитого волнения Николай Николаевич почувствовал страшную усталость. Он растянулся на каменном полу и, подложив ладонь под голову, сомкнул отяжелевшие веки. Ему хотелось спать, но сон не приходил. Он думал о смерти. Она стояла и караулила где-то совсем рядом. Потемкин вспомнил, как он снимал сапоги и молился, стоя на коленях возле парня с обнаженной шашкой. Еще минута — и его не было бы в живых. Спасло чудо. Свершится ли оно еще раз? Или это конец, а за ним могильный холод, пустота, ничто? Коневод говорит о смерти спокойно. Он больше волнуется за судьбу своего Светлейшего. Четверть века бородатый старик отдал лошади. Светлейший! Странное совпадение. Ведь он, Николай Николаевич Потемкин, тоже светлейший. На что потрачена жизнь! Израсходована душевная страсть! А вот Африкан Петрович четверть века собирал пряники. Та же благородная страсть сердца. Кому нужны дурацкие окаменелости? Нет, они очень пригодились. Они спасли от голодной смерти. Жеребец тоже кому-нибудь необходим. А кому нужен титул светлейшего князя? Для спасения России? Черт бы подрал эту Россию, единую и неделимую! Дороже жизни нет ничего на свете. Проклятый херсонский полицмейстер! Это все он виноват, он, он, он…

Мысли Николая Николаевича путались в паутине воспоминаний. То он видел Африкана с пряниками, то коневода на белой лошади, то портрет светлейшего князя Потемкина в овальной золоченой раме над письменным столом. А потом появился усач в кубанке с зеленой партизанской, лентой, и все закрутилось, как велосипедное колесо, и Николай Николаевич тихо заснул.

Неизвестно сколько прошло времени. Узники проснулись одновременно от непонятного шума. Кто-то громыхал тяжелым замком и крепко ругался. Затем дверь широко распахнулась, и в амбаре стало светло. Пленники увидели на пороге Шарика с плеткой в руке.

— Эй, борода! Топай сюда, старый черт!

Евстафий Павлович понял, что обращение относится к нему, и быстро вскочил.

— Айда за мной! Ну, живо!

— Счастливо вам! — зашептал Потемкин, впервые при солнечном свете разглядев как следует своего товарища по несчастью. Трудно было поверить, что Евстафий Павлович прожил уже шестьдесят два года: ни одного седого волоса! Старик был сухощав, невысок ростом, но крепок и жилист. Ослепительно белые зубы, густые, сросшиеся у переносицы брови, смуглые впалые щеки, особенно кожаная фуражка и поддевка делали коневода похожим на цыгана.

— Какое уж тут счастье! — сквозь зубы процедил Евстафий Павлович.

Щурясь от яркого солнца, Пряхин шагал за Шариком. Люди, кормившие во дворе лошадей, не обратили на узника ни малейшего внимания.

По грязной и заплеванной лестнице коневод поднялся на второй этаж. Навстречу ему попадались катюшинцы. От них разило крепким самогонным духом. В коридоре на полу спал пьяный. Его осторожно обходили, стараясь не беспокоить.

Открыв пинком дверь, Шарик крикнул с подчеркнутой грубостью:

— Входи!

Пряхин очутился в большой пустой комнате. Здесь в углу стояла сломанная скамейка. Четыре катюшинца на полу с упоением резались в подкидного дурака.

— Обожди здесь! — приказал Шарик.

Через минуту толстяк вернулся и кивнул головой на дверь.

— Иди к Катюше.

Коневод почувствовал неровное биение больного сердца и, поморщившись, приложил руку к груди.

Потолок и стены просторной комнаты были обиты церковной золотистой парчой. В углу стоял стол, накрытый вышитой скатертью, возле него — узкий длинный диван с прямой спинкой и несколько простых некрашеных табуреток. На широкой кровати, застланной белым пикейным одеялом, высились две горки подушек с кружевными нарядными прошивками. На полу лежала полосатая тигровая шкура. Мертвая голова хищника скалила острые зубы. На этажерке сияла огромная никелированная труба граммофона, а на подоконнике, за тюлевыми занавесками, цвела в горшке ярко-пунцовая герань.