Но комиссар, перегруженный полковыми делами, не пожелал сразу принять Евстафия Павловича. Коневод, просидевший часа полтора в приемной, наконец потерял терпение и чуть не силой ворвался в кабинет.

— Вам что, некогда? — с нарочитой грубостью спросил комиссар.

— Да, представьте, некогда, — ответил Евстафий Павлович. — У меня дело государственной важности, совершенно не терпящее отлагательства. Я не прошу, а требую, чтобы вы меня немедленно выслушали.

Коневод говорил повелительным тоном, и комиссар сдался.

— Говорите, только короче. Я занят.

— Я коневод Эрании, — сказал Евстафий Павлович. — Двадцать пять лет я работал над созданием новой лошадиной породы и вырастил производителя. Это единственный в мире жеребец. Ему предстоит стать родоначальником новых породистых лошадей. Иностранные государства заплатят за него сотни тысяч рублей золотом. Слышите, золотом, а не бумажками! Этого жеребца похитил из Эрании красный командир Забира. Вот его расписка.

Евстафий Павлович вынул из записной книжки меморандум и расписку.

— Это и есть тот самый Светлейший! — воскликнул комиссар.

— Да. Я его видел своими глазами час назад.

— Вот так штука! Какие интересные дела бывают на белом свете! — прочитав меморандум, покрутил головой комиссар. — Только Забира жеребца вряд ли теперь отдаст. Конь у него прижился. Конь мировой, что и говорить!

— То есть как прижился? Как не отдаст? — глаза Евстафия Павловича заметали молнии. — Да понимаете ли вы, что говорите?

— Не отдаст! — убежденно повторил комиссар. — Ни за какой миллион не отдаст. Конь его два раза в бою от смерти спасал. Разве с таким конем боец расстанется? Ни в жизнь!

— Да прочтите вы эту бумагу как следует, — дрожа от негодования, закричал Евстафий Павлович. — Может быть, тогда вы поймете, что вам надлежит сделать.

— Да что мне ее читать! Грамотный, все понял. Забира действительно коня увел, и кличка тому коню Светлейший. Все правильно.

— Что же вы намерены делать?

— Поговорю с Забирой. Попробую ударить на сознательность. Но только за успех, товарищ, не ручаюсь. Боец он выдающийся, а насчет дисциплины, — комиссар таинственно понизил голос, — насчет дисциплины хромает на все четыре. Партизанщина проклятая въелась до самых печенок. Никак не вышибем.

— Какой же вы тогда комиссар, если он может не исполнять ваших приказаний? Скажите, чей приказ Забира выполнит беспрекословно? Начальника дивизии? Корпуса? Командарма? Командующего фронтом, быть может?

— Вы, товарищ, здесь не очень разоряйтесь! — вдруг побагровел комиссар. — С вами разговаривают вежливо, и на пушку вы меня не берите. Большим начальством меня не пугайте. Я не пужливый.

— Я буду жаловаться!

— На здоровье!

В это время в штабе появился Забира. Звеня блестящими шпорами, командир взвода поднимался, перепрыгивая через ступеньку. Он торопился к комиссару — его бойцов снова обделили сеном.

Увидев коневода, Забира слегка смутился.

— Что? Знакомый? — придавая возможную строгость своему голосу, спросил комиссар и угрожающе подход губы.

— Видал я его, — нехотя протянул Забира, разглядывая черную курчавую бороду старика. — Встречались.

— Придется вернуть жеребца! — сказал комиссар.

— Какого жеребца?

— Такого. Светлейшего. Будто не знаешь?

Подбородок Забиры дрогнул, и он положил ладонь на резную рукоятку кривой кавказской сабли.

— Не понимаю!

— Напрасно. Отдай коня, Забира. По-хорошему говорю. Отдай! Ученые просят уважение сделать, не кто-нибудь. На, прочитай бумагу. Здесь все прописано.

Но Забира, не глядя на меморандум, задыхаясь, прохрипел:

— Стреляй меня, комиссар, коли меня, режь на части! Не отдам! Не проси, комиссар!

И, сказав это, Забира выбежал из комнаты, опасаясь, как бы во время спора не увели Светлейшего.

— Говорил я, он помрет скорее, а с жеребцом не расстанется, — сказал комиссар, очень довольный, что не ошибся в своем предположении. — Я Забиру знаю, боец самостоятельный.

— Я поеду в Москву! — Евстафий Павлович с ненавистью глядел на комиссара.

Тот вдруг обозлился и стукнул по столу кулаком:

— Некогда мне заниматься ерундой! Забирай свою бумажку и катись к чертовой матери на зеленом катере!

И снова коневод почувствовал, как замерло больное сердце. Пошатываясь и держась за грудь, Пряхин вышел из кабинета комиссара.

Фира Давыдовна, узнав историю похищения Светлейшего, решила помочь Евстафию Павловичу.

— Мой муж, командарм Подобед, прикажет вернуть коня в Эранию, — сказала она. — Я ни минуты в этом не сомневаюсь. Важно только скорее сообщить ему все подробности дела. Вам необходимо немедленно выехать в штаб армии. Не волнуйтесь, я все устрою.

Она отправила мужу телеграмму и в тот же день получила ответ:

По телеграмме командарма святопольская чека выписала пропуск не только коневоду, но и Потемкину, пожелавшему сопровождать Евстафия Павловича.

Поздно вечером Фира Давыдовна и Розочка отправились на вокзал. С тем же поездом, с каким уезжали Пряхин и Николай Николаевич, ехал и Олег на формирование в Н-ск. Там за десять суток обучали добровольцев стрелковому делу, после чего отправляли без задержки на фронт.

Притихшая Розочка молча смотрела на Олега. Фира Давыдовна, материнским чутьем угадавшая все, что творилось в душе дочери, оставила ее наедине с юношей.

— А все-таки самый лучший спектакль у нас был «Отелло», — сказал гимназист.

Ему хотелось сказать совсем другое; но он не нашел нужных слов и смелости.

— Для Святополя неплохой! — согласилась. Розочка.

Они снова замолчали, не зная, о чем говорить.

— Врангель — опасный враг! — задумчиво произнесла девушка.

— Теперь хороших постановок в клубе не будет, — заметил Олег.

— Врангелю помогает Антанта, — сказала она.

— Без Наташи и Василия Ивановича кружок развалится.

Они обменивались фразами, не слушая друг друга. И только когда Олег вскочил в теплушку, он понял, что не сказал самого главного, что обязательно нужно было сказать. И Розочка подумала то же.

Потемкин был поражен, узнав, что Олег записался добровольцем в Красную Армию, но изумления своего не высказал. И сейчас, в вагоне, сидя рядом с гимназистом, он предпочел проявить осторожность.

Горькие думы одолевали Николая Николаевича. Как страшна красная пропаганда! С какой легкостью она беспощадно поражает неопытное сердце!

Потемкин вспомнил свою первую встречу с Олегом в Петрограде. Это был скромный, воспитанный юноша из интеллигентной семьи. А сейчас он, кажется, стал большевиком. Николай Николаевич с затаенной неприязнью смотрел на юношу, хотя в темноте и не видел его лица.

Поезд пришел в Н-ск рано утром, только-только начало светать. Олег, распрощавшись с Потемкиным и коневодом, отправился в военкомат. Пряхин и Николай Николаевич, по указанию коменданта, пошли разыскивать штаб армии. Он размещался в четырех вагонах, стоявших на запасном пути. Здесь уже поджидали коневода. Дежурный офицер, еще с вечера получивший соответствующие указания, немедленно доложил командарму о приезде Евстафия Павловича.

Подобед жил в салон-вагоне, принадлежавшем до революции киевскому генерал-губернатору. К нему был прицеплен обыкновенный мягкий вагон, заменявший приемную. Сюда привели Пряхина и Потемкина, предложив им подождать в свободном купе.

Через несколько минут появился франтоватый адъютант, перепоясанный желтыми ремнями, и, приложив пальцы к козырьку фуражки, объявил:

— Командующий просит к себе товарища Пряхина.

Командарм, пожилой сероглазый человек с аккуратно подстриженной русой квадратной бородкой, просматривал телеграммы, когда Евстафий Павлович и Потемкин вошли в его кабинет, занимавший добрую половину вагона.