Кентукки цокнул языком и пощелкал пальцами в ритме, который он часто использовал в своих балладах, а потом протянул:

— Вот так прям она, значит, и думала? — он перевел взгляд на миссис Харрис и миссис Баттерфильд. — Слушайте, вы, стервы вы старые! Можете взять щенка и увезти его в… откуда там вы его привезли. Я никого не просил тащить его сюда, мне он не нужен, и я не собираюсь брать его к себе. Может, я и простой парень с Юга, но кое-что смыслю! Публике не понравится, если окажется, что я в разводе, и не понравится, чтоб у меня был какой-то там сын, я — ковбой-одиночка, ясно вам? И будете нести всякую чушь насчет того, чтоб я его взял, так я всем скажу, что вы просто грязные лжецы, порву на хрен ваш вонючий контракт — и ищите-свищите Кентукки Клейборна! И чтоб вы знали, десять мильёнов настоящих американских ребят, которым я нравлюсь, будут за меня!

Отчитав собравшихся таким образом, Клейборн обвел их взглядом, причем ни секунды не задержался на своем сыне, и закончил:

— Так что, ребята, думаю, с этим ясно, нет? Пока! — поднялся и, косолапя «по-ковбобйски», вышел.

— Грязный подонок! — дал волю эмоциям мистер Шрайбер.

Миссис Баттерфильд прижала к лицу фартук и, всхлипывая, убежала в кухню.

Миссис Харрис стояла с посеревшим лицом.

— Старая стерва… — повторила она и, помолчав, добавила: — Теперь все пропало, да?..

Генри стоял посреди комнаты какой-то очень одинокий. Его глаза были сейчас умудреннее и грустнее, чем когда-либо. Но сказал он только:

— Чтоб мне лопнуть! Этот папаша мне не нужен.

Миссис Шрайбер подошла к мальчику, обняла его и заплакала.

Но миссис Харрис, все иллюзии и мечты которой только что рухнули, не могла даже плакать.

Разум миссис Харрис так ужасно подвел ее, заставив поверить, что Кентукки Клейборн примет потерянное чадо в распростертые объятия и немедленно переменится к лучшему — будет впредь источником добра и света; — но теперь разум был милосерден к ней и как бы выключился. Он позволил ей дойти до своей комнаты, переодеться в ночную рубашку и лечь в постель — а затем наступило оцепенение, не давая ей думать о происшедшем. Иначе она вряд ли перенесла бы унижение и крушение надежд на хорошую жизнь для мальчика. Она лежала, не смыкая глаз — но просто смотрела в потолок, ничего не видя, не слыша и не говоря.

Найдя ее в таком состоянии, миссис Баттерфильд завопила так, что миссис Шрайбер бегом примчалась на кухню.

— Что-то страшное стряслось с Адой, мадам! — выговорила толстуха, когда хозяйка смогла немного успокоить ее. — Что-то ужасное! Она лежит, словно бы и не живая почти, и не говорит ничего!

Миссис Шрайбер посмотрела на закрытую одеялами фигурку в постели — сейчас, когда неукротимый дух не осенял ее, она казалась совсем маленькой и хрупкой, — дважды безуспешно попыталась привести ее в чувство, а когда ничего не вышло, кинулась за мужем и позвонила своему врачу.

Доктор Джонс прибыл, поколдовал немного и вышел к Шрайберам.

— Эта женщина перенесла тяжелый шок, — сообщил он. — Вам что-нибудь об этом известно?

— Уж кому-кому… — пробормотал мистер Шрайбер и изложил доктору случившееся, особенно подробно описав поведение недостойного папаши.

— Понятно, — кивнул врач. — Н-ну что же, придется просто подождать. Иногда вот таким образом природа помогает нам сносить непереносимое. Впрочем, по-моему, у нее неплохой запас жизненных сил, и я полагаю, вскоре она начнет понемногу выходить из этого состояния.

Однако прошла целая неделя прежде, чем окутавший миссис Харрис туман начал рассеиваться. А помощь в этом пришла с несколько неожиданной стороны.

Шрайберы уже едва могли выносить ожидание, поскольку за время болезни миссис Харрис случилось нечто важное — нечто такое, что, как они были уверены, быстро улучшит состояние больной; вот только сначала надо было привести ее в себя, чтобы она могла услышать и понять новости.

А началось все с телефонного звонка в один прекрасный день перед обедом. Трубку сняла миссис Шрайбер; мистер Шрайбер тоже был дома — его офис был не очень далеко от дома, и он обычно приходил к обеду. Звонил мужчина — явный британец с прекрасными манерами.

— Прошу прощения, — сказал звонивший, — могу ли я попросить к аппарату миссис Аду Харрис?

— О Господи! Боюсь, не получится, — отвечала миссис Шрайбер. — Видите ли, она больна. Простите, а кто ее спрашивает?

— О Господи! — эхом отозвался мужской голос. — Вы говорите, больна?.. Это Бэйсуотер, Джон Бэйсуотер из Бэйсуотера, Лондон. Надеюсь, ничего опасного?

— Это какой-то Бэйсуотер спрашивает миссис Харрис, — пояснила миссис Шрайбер мужу, прикрыв рукой трубку, а в трубку сказала: — Простите, вы ее друг?

— Я полагаю, что могу так назвать себя, — отвечал мистер Бэйсуотер. — Она просила позвонить ей, когда я буду в Нью-Йорке. Думаю, известие о ее болезни встревожит моего нанимателя, маркиза де Шассань — посла Франции. Я его личный шофер.

Миссис Шрайбер вспомнила собеседника и, опять прикрыв трубку, пересказала все супругу.

— Так пусть зайдет, — кивнул мистер Шрайбер. — Вреда от того не будет, а то еще и на пользу пойдет, заранее не скажешь. Проси.

Двадцать минут спустя мистер Бэйсуотер в элегантной габардиновой униформе, с фуражкой на отлете, появился на пороге Шрайберов и был немедля препровожден в комнату болящей. Миссис Баттерфильд, с самого начала болезни подруги почти непрерывно всхлипывающая, следовала за ним.

Миссис Харрис к этому времени могла сама есть — пила чай и ела хлеб с маслом или печенье, как будто не замечая того, что делает и явно даже не узнавая окружающих.

А мистера Бэйсуотера привела в Нью-Йорк серьезная озабоченность: уже несколько дней в мягком гуле двигателя «роллс-ройса» ему слышался какой-то странный шум; нечуткое постороннее ухо могло бы и не заметить его, но для мистера Бэйсуотера он звучал как гром в летнюю грозу и буквально приводил в исступление. Для него была невыносима самая мысль о том, что что-то может случиться с «роллсом» — да еще с тем, который он имел честь и удовольствие лично выбрать и опробовать!

Все его умение, многолетний опыт и инстинкты шофера Божьей милостью не позволили ему самому отыскать причину или хотя бы место неполадки, и оттого не было ему покоя. Поэтому он и пригнал машину в Нью-Йорк для более тщательного осмотра, с разборкой на сервисной станции «Роллс-Ройс». Он только что поставил лимузин в их гараж и надеялся, что беседа с миссис Харрис отвлечет его от мыслей о своей некомпетентности.

Но сейчас, когда он увидел бледный призрак, оставшийся от крепенькой бодрой женщины, увидел, как посерели и втянулись некогда румяные щечки-яблочки, как затуманились прежде веселые бойкие глазки, — все мысли о злополучных шумах в двигателе мгновенно оставили его, и впервые за много лет он ощутил необычную боль в сердце. Подойдя к постели, он осторожно присел и, явно сразу позабыв о присутствии Шрайберов и миссис Баттерфильд, взял руку больной в свою и проговорил, сбиваясь, как обычно от волнения, на кокнийский говорок:

— Ну, ну, Ада, что это такое? Не годится так-то. Что случилось, а?..

То ли знакомый выговор с проглатываемыми звуками, то ли что-то еще — что-то проникло сквозь окутавший миссис Харрис туман. Она приподняла голову и, увидев озабоченное лицо, вьющиеся седые волосы, почти патрицианский нос и тонкие губы, вымолвила слабым голосом:

— Привет, Джон. Каким ветром к нам?..

— Да я по работе, — ответил Бэйсуотер. — Вы сказали звонить вам, если буду в Нью-Йорке. Ну вот, я и приехал, а мне тут и говорят, что с вами неладно. Что случилось-то?

Услышав их беседу, все прочие бросились к больной.

— О Ада, слава Богу, тебе лучше! — кричала миссис Баттерфильд.

— Миссис Харрис, как чудесно! — восклицала миссис Шрайбер. — Ведь вам лучше, правда? Лучше? — а ее муж повторял:

— Миссис Харрис! Миссис Харрис! Послушайте! Послушайте, прошу вас! У нас для вас есть чудесные новости!..