— Читать?

— Ну да... А где же ваша подруга?

— Какая подруга?

— Верна. Которая подбрасывает нам свою девочку. Она мне нравится. С ней весело.

— Весело?

— Папу всю дорогу дразнит. А он и не замечает.

— Она мне вовсе не подруга. Мы с ней просто друзья. Может, потому ее и не пригласили, что дразнит?

— Не-е. Ее мама не любит.

— Не любит мама? — Простое упоминание Эстер заставляет Дейла слегка вздрогнуть. Он чувствует, как каждая клеточка его существа разбухает от любви, она проступает даже на коже, как проступает на экране электронная таблица — слева направо, сверху вниз. — Почему, как ты думаешь?

— Считает, что она дешевка. Даже запрещает мне с ней разговаривать, но я все равно разговариваю, когда она приносит или забирает Полу. Один раз я даже показал ей несколько номеров «Клуба». Она засмеялась и говорит, что эти девчонки на самом деле не такие сексапильные, они просто притворяются. Говорит, это эксплуатация женского тела.

Дейл думает о притворстве вообще и о притворстве женщин. Неужели Эстер притворяется? Нет, это невозможно. Он сгорает от стыда за такое предположение. Ему хочется спрашивать и спрашивать этого мальчика о его матери, о том, как она выглядит по утрам, что ест на завтрак, но он решает, что это тоже будет эксплуатация, и меняет тему:

— Как тебе Пола?

— Настырная, — отвечает мой сын, — уж такая, наверное, уродилась. И цвет лица у нее чудной, тоже, наверное, такой уродилась. Я учу ее всяким штукам — как нажимать пульт дистанционного управления на видеокассетнике, например. Она понятливая.

Дейл гадает, не будет ли Ричи учителем или священником. Математика из него не выйдет, это точно. У паренька есть свои недостатки, зато он добрый. Одни люди умеют обращаться с людьми, другие с вещами, думает Дейл, сам он лучше обращается с вещами, начиная с того игрушечного поезда. Персонификация вещей — такая же большая ошибка, как и овеществление людей. Да, совершена какая-то ошибка.

К ним подходит Эстер. Полоски на ее платье отражаются в глазах у Дейла. Он не осмеливается поднять глаза, он не смотрит на сердито надутую верхнюю губу и точеный, но пообмякший с возрастом подбородок.

— Дорогой, — говорит она по-матерински Ричи, — будь добр, пойди помоги девушкам разнести закуски. Им бы только похихикать. А если цыплячья печенка в беконе остынет, противно будет в руки взять, не то что в рот.

Замечание насчет печенки касается скорее Дейла. Он в надежде поднимает голову. У нее вопрошающий взгляд, как если бы он был непонятной царапиной на слайде.

— Вам, вижу, скучно?

— Нет, что вы! Замечательная вечеринка. Приятно видеть столько людей в доме. — Его ответ звучит напоминанием о тех днях и часах, когда дом был в распоряжении только их двоих, как в распоряжении Адама и Евы была пустыня.

Ее губы складываются в розочку.

— Предпочитаю более тесную компанию, — говорит она светским тоном, но совсем негромко, так, что, кроме него, ее никто не слышит.

Она все еще любит и желает его. Дейл с воодушевлением вскакивает на ноги. Это промах. Ее охватывает легкий испуг от его роста, его размеров, от того, что со стороны они смотрятся как пара.

— Ричи говорит, что снова срезался на опросе. Может быть, ему нужна помощь... А мне наверняка нужны... нужны деньги.

Эстер смущена. Не поворачивая головы, она смотрит, есть ли кто поблизости.

— Не знаю, не знаю... Скоро конец года, стоит ли? Мы с Роджем просто не знаем, что делать с Ричи. Может быть, «День паломника» чересчур академичен для него. Ему не угнаться за развитыми еврейскими детьми, а теперь еще и этими трудолюбивыми восточными подростками. — Она нервно затягивается. Сминает сигарету в серебряной пепельнице, заглядывает в табакерку, но там только крошки, и со стуком захлопывает крышку.

— Ну что ж, дело хозяйское. — В этой блестящей компании он острее ощущает свою беспомощность; она, эта беспомощность — как знак деградации, как лохмотья нищего, испачканные испражнениями. Вот если бы все разделись! Она бы преклонилась перед его восхитительным восставшим пенисом. А он дразнил бы ее им и мучил, мучил без конца. Она раскинется на матраце там, на мансарде, замрет в ожидании, когда он войдет в нее, а он станет тереться членом о ее лицо, о ее губы, заставит целовать его от головки до мошонки, и в самозабвенном сладострастии она будет облизывать его всего и сосать, сосать...

— У вас есть мой телефон, — говорит он. Как надпись к мысленной картине их с Эстер постельных забав, ему приходит мысль, что на праздники любви женщин влечет сознание собственной силы, радость, которую оно приносит, и, продемонстрировав эту силу, они теряют интерес к любовнику и что, принимая гостей, играя роль хозяйки в таком солидном и благопристойном доме, женщина демонстрирует силу другого рода и тоже радуется этому.

— Есть, — коротко бросает Эстер и, поворачиваясь, натыкается на Майрона Кригмана, который подходит к ним с венком на голове и бокалом в руке.

— Ч-черт! Извини, Эс.

— Майрон, ты отлично смотришься.

— Нацепил это, как последний идиот. Все выдумки Сью.

— Бегу на кухню. Там что-то ужасное творится.

— Валяй, милая, валяй... Ну-с, молодой человек, выкладывайте, что там у вас. Какие такие теории.

Дейлу в эту минуту его теории кажутся вздорными и ненужными, как сумбурные реплики, которыми обменивается наша веселая компания. Его возбуждает присутствие Эстер, двусмысленность их разговора. Он по-новому увидел и почувствовал в себе женолюба, то великолепное животное, которое поджидает желанную добычу наверху социальной лестницы, в конце длинных, запутанных, заваленных коридоров общественного устройства, и изумился. Голова у него раскалывается, каждая клетка мозга ноет, как ноют мышцы натруженного тела. Подобно священнику на другом краю земли, раздающему в старых церквах просфоры, он терпеливо излагает доводы: малая вероятность того, что Большой взрыв «сработал», проблемы однородности, гладкости и сжимания-разжимания, исключительная и необходимая четкость постоянных величин у слабых и сильных взаимодействий, не говоря уже о соотношении между силой притяжения и центробежной силой и массой нейтрона — будь она иной хотя бы на несколько десятитысячных долей, Вселенная могла взорваться или рассеяться, была бы недолговечной или абсолютно гомогенной, не содержащей условий для возникновения галактик, звезд, планет, жизни. Человека.

Кригман слушает все это и временами быстро кивает по несколько раз кряду, отчего складки его подбородка вываливаются на галстучный узел и трясутся цветки азалии на венке. Словно для того, чтобы лучше понимать собеседника, он надел большие квадратные трехлинзовые очки в роговой оправе. Его глаза перемещаются вверх-вниз, меняясь в размерах в зависимости от фокусного расстояния каждого стекла. Он прихлебывает из мягкого пластикового стаканчика белое вино («Альмаде на Рейне» $ 8,87 за трехлитровую бутыль на Бутылочном бульваре) и вступает, наконец, какой-то неслышимой другими мелодией из приятного прошлого:

— Да никто не отрицает, что с теорией Большого взрыва масса загвоздок. Остается немало темных мест, которые мы не разгадали и вряд ли разгадаем, если на то пошло. На днях я прочитал, что даже в старейших звездных скоплениях обнаружено присутствие тяжелых металлов. Спрашивается, откуда они взялись, если более ранних скоплений просто не было. Механика элементарных частиц при Большом взрыве такова, что образуется только гелий и водород — верно?

Дейл не знает, ждут ли от него подтверждения. Он чувствует, что много говорить ему не придется.

— Неувязки везде были, есть и будут, — с отеческой грубоватостью продолжает Кригман. — Взять тот же первичный огненный сгусток и прочее или теорию поля. И вообще те первые мгновения, о которых мы говорим, вещи непостижимые. Наши астрофизики что угодно скажут — лишь бы не уронить собственный авторитет.

— Вот именно, — соглашается Дейл.

— Да, но при этом не следует впадать в обскурантизм. Позвольте дать вам домашнее задание — хотите?