— Куда, per piacere? — повторил гондольер.

— Возвращаемся в «Даниели», — сказал ему Матье. — Кстати, к вашему сведению, полковник, я не только дезинтегрировал элемент. Я сделал следующий шаг.

Челюсти Старра сомкнулись.

— А можно точнее? Что именно вам удалось на этот раз?

— Вы вояка, полковник. Вдобавок — пентагоновского типа. Так что могли бы и догадаться. Это же очевидно. Прощайте. Знаете, всякий раз, когда я вас вижу, мне хочется спросить: ваша физиономия — результат пластической операции? Что, раньше было еще хуже?

Они высадили его возле моста Риальто; он стоял, все так же грызя арахис и подпирая плечом древние сокровища культуры.

Шестого и седьмого августа они еще раз объехали Умбрию. Это была любимая Италия Матье. Свет, заливавший землю, и сама земля излучали радость и красоту, словно природа выбрала этот край, чтобы доверить ему послание, укладывавшееся в одно слово — счастье.

Они остановились на ночь в «Альберто Гоцци». Как всегда, за ними наблюдали, следовали по пятам, их «охраняли», и с некоторыми из своих телохранителей они даже вежливо здоровались. Матье показалось, что он заметил нескольких новеньких: их лица выдавали средиземноморское происхождение. Возможно, это были израильтяне. Евреи были решительно против второго Распятия.

Восьмого августа они отправились в Ассизи.

В шесть часов вечера девятого августа Матье вышел купить французских газет, оставив Мэй одну в номере. Он уже перешел на противоположную сторону улицы, когда раздался взрыв — и ударная волна швырнула его на землю; оконные стекла отеля разлетелись вдребезги; на этаже, где они жили, часть стены исчезла; в зияющее отверстие он увидел свой номер. Он закричал, сорвался с места, упал, поднялся, стал карабкаться по лестнице среди обломков; он нашел Мэй — недвижимую, распростертую рядом с перевернутой кроватью, без сознания; ее белый халат был весь в крови.

Лишь позднее он вспомнил вой сирен полиции и «скорой помощи», смутные, плохо различимые лица, среди которых было лицо Старра; он также вспомнил, что дрался, что его удерживали. Шок, вызванный этим злодеянием, заставил эмоциональные отходы, которые уже наложили отпечаток на его психику, проявить себя с силой, о которой он даже не догадывался. Он увидел покрытое грязью лицо Эразма, разглядывавшего свои окровавленные руки, увидел Христа — ему заталкивали в глотку отбросы, а его Крест возвышался на груде похожих на скелеты трупов из Бухенвальда, и их пожирали псы с человечьими лицами и люди с песьими головами, почти не отличавшиеся друг от друга; а Монтень подвергался содомии в самый разгар международной конференции ученых в Пагуоше[28], где читались доклады об усовершенствовании ГУЛАГа с целью сделать его рентабельным и после смерти узников, дабы избежать разбазаривания энергии. Паранойя, паранойя. И вдобавок еще, несомненно, мания величия, ведь ему казалось, что все это бесчеловечно, тогда как это было, наоборот, человечным, слишком человечным. Матье охватила такая ненависть, что, как позднее писал Старр в своем отчете, тогда-то, очевидно, он и принял решение. Масштаб действий немецких террористов был ничтожным, их отчаяние проявлялось в единичных убийствах, их преступлениям, совершаемым из ненависти, не хватало размаха; преступное коренилось не только в обществе, но и в самой природе человека, поэтому нужно было покарать его душу. Все это Матье выкрикивал в бреду, и Старр не упускал ни единого слова, хотя и был растерян: он так и не смог вычислить, какая держава попыталась устранить Матье, чтобы чаша весов не склонилась в пользу противника, которому этот гениальный безумец решил бы служить.

Матье пришел в себя в коридоре больницы, среди людей в белом и с изумлением слушал их спокойные голоса, исполненные профессиональной невозмутимости; затем — новый провал сознания, резиновые перчатки, плазма, емкости с кровью, ряд пустых стульев, кто-то трясет его за плечо и говорит:

— Идите. Она зовет вас.

Он вошел, склонился над ней и какое-то время удерживал руку в нескольких сантиметрах от ее щеки, не решаясь коснуться. И вот тогда он увидел ужас в ее расширившихся глазах, губы ее дрогнули.

— Машина… машина… — попыталась выговорить она.

Он непонимающе смотрел на нее.

— Машина… Умоляю тебя… Отгони ее… Я чувствую, что она… что она здесь… Я не хочу…

Издав короткий сдавленный крик, он бросился вон: машина осталась на больничной стоянке меньше чем в семидесяти пяти метрах; он прыгнул за руль, завел двигатель, тронулся с места и взглянул на стрелку уровня топлива. Она по-прежнему стояла на единице. Жива. Она жива. Не опоздал… Спасена. Он вряд ли понимал всю значимость этого слова, его изначальный смысл, абсурдный, устаревший. Он гнал машину, рискуя жизнью, и бросил ее у реки. Стрелка индикатора оставалась неподвижной. Спасена.

Она выжила.

Все, кто неделями и месяцами корпел, составляя отчеты для командования разведслужб, анализируя причины, подтолкнувшие Матье стать перебежчиком и выбрать для этого самую неожиданную страну, сходились в одном: подтолкнула его попытка покушения, целью которого был он, а жертвой стала его любимая женщина. У Старра же были более определенные соображения на этот счет. «Думаю, что Матье, как и его предшественники: Оппенгеймер, Ферми, Нильс Бор, Теллер, не мог ни отступиться, ни подойти к пределу осуществимого. Вероятно, он пытался как-то воспротивиться этому, пробовал даже все бросить, как он это уже сделал однажды в случае с французской термоядерной бомбой, однако „священное пламя“, властная потребность расширять до бесконечности границы возможного подтолкнули его к мысли, что попытка убийства стала неким извинением, оправданием его поисков. Разумеется, на его выборе сказались озлобленность и ненависть к великим державам, которые он хотел „наказать“, но глубинным мотивом было, как и у всех великих исследователей, стремление к совершенству. В заключение позволю себе ремарку, весьма неуместную в устах военного. Если наш мир когда-нибудь погибнет, то от рук творца».

Оправляясь от ран, Мэй провела месяц на озере Комо. Со Старром она общаться отказывалась. К Матье присоединилась второго ноября в Триесте. Согласно сведениям, полученным в начале расследования, последовавшего за их исчезновением, двадцать третьего ноября они арендовали судно и отправились в круиз вдоль далматинского побережья. Через три дня перепуганные рыбаки рассказали полиции, что в тридцати милях от Триеста двоих пассажиров взял на борт албанский траулер с вооруженным до зубов экипажем.

Полтора года спустя русские и американские спутники зафиксировали в Орлиной Долине, к северу от Тираны, первые установки.

После того как Джон Карриган, студент университета Беркли, изготовил в своей комнатенке в кампусе гранату с ядерным зарядом, а затем взорвал ею Белый дом в знак протеста против нейтронной бомбы, все кабинеты, службы жизнеобеспечения, покои президента и апартаменты его сотрудников были переведены под землю, на глубину тридцать метров, и прикрыты сверху свинцовым щитом десятиметровой толщины. Это был «щит позора», что-то вроде Берлинской стены: как и последняя, он отделял возвышенные устремления человеческого гения от того, во что они превращались на поверхности земли — не считая музеев, филармоний и библиотек.

Президент с отвращением склонился над «боровом». Потомок древнего рода фермеров был возмущен кодовым названием, которое военные дали этой новой технической дряни: оно оскорбляло всех славных свиней мира.

— Хочется заткнуть себе нос, — проворчал он. — Проектировали бы эти штуки так, чтобы они и пахли тем, чем им положено. И наши, и их.