Матье провел перед доской семь часов.

В присутствии высоких чинов, специально прибывших из Тираны, близнецы и другие эксперты поступили так, как они всегда поступали, когда за ними присматривала партия: они приняли идеологическое, а не научное решение. Они дали положительное заключение.

Матье получил зеленый свет.

Вспышка розового света озарила внутренность дома, затем свет заискрился всеми цветами спектра и погас.

— Не делай этого, черт побери! — заорал он.

Он вскочил со стула и бросился в гостиную.

Эта дурочка снова взялась за свое.

Мэй явно была очень довольна собой. В трех портативных коллекторах, которые он принес домой для хозяйственных нужд, еще оставалось немного отходов, и какое-то время они сияли розовым светом, более мягким, чем кожа на лице Мадонны Рафаэля.

— Не смей делать это здесь, шлюха безмозглая! А если полиция заметит? Ты отдаешь себе отчет в том, что это значит — высвободить дух? Саботаж! Антиобщественное поведение, мессианские настроения, влияние обскурантистских буржуазных идей… Запросто можно загреметь года на три в тюрьму или, в лучшем случае, оказаться в психушке! Ты умышленно разбазариваешь энергетические ресурсы албанского народа, уничтожаешь государственную собственность и бог знает что еще!

— Да, Бог знает!

— Так просто принято говорить, дурочка ты несчастная!

Она стояла, скрестив руки на груди, и смотрела на него с вызовом.

— Ты великий человек, Марк. Ты доказал, что Бог существует и что душа — это не просто метафория.

— Метафора, невежда.

Он успокоился. Дети всегда остаются детьми, что тут поделаешь. Общаясь с этой строптивицей, нужно всегда помнить о свойственных детям невинности и простодушии. Трогательный пример психологической регрессии.

— Зачем ты это делаешь, Мэй?

— Ну, во-первых, мне нравится цвет. Они такие красивые, когда выскальзывают. Прямо как на картине, правда? Можешь себе представить, что из этого сделал бы какой-нибудь великий художник?..

— Уже сделали в эпоху Возрождения. Не надо глупостей. Соседи донесут.

Но это был безнадежный случай. Он имел дело с существом, отличавшимся несокрушимой наивностью. Этакий Таможенник Руссо[31] христианской веры.

— Здесь такие вещи строго запрещены. Эти люди пытаются что-то построить, а то, что ты выпустила сейчас на свободу, — на этом какой-нибудь бульдозер мог бы работать до бесконечности, до полного износа. Ты разбазариваешь их ресурсы.

— Screw them. Да пошли они!

— А ты представь, что парень, который был там внутри, только и мечтал отдать все лучшее, что у него есть, делу строительства социализма? Может, ты растоптала мечту всей его жизни.

— Мне плевать, что он там думал, дорогой. Я знаю, что для него лучше.

— Может быть, он был членом партии. Тебе не кажется, что поступить так с партийным активистом — нечестно?

— Он наверняка был счастлив вновь очутиться на воле, иначе бы не сиял такими радостными цветами. Розовый, оранжевый, синий, белый… Я почти слышала, как он говорит спасибо.

— Обычное природное явление. Цвета спектра.

— Свобода — тоже природное явление.

— Не надо больше, очень прошу. Они тебя затаскают по судам!

— Мне ровным счетом наплевать на то, в чем могут обвинить меня здесь, дорогой. На небе меня за это благословят.

— Теперь еще и святая! — взвыл Матье. — Вот уж не хватало! Новая американская святая, святая Мэй Албанская! Я уже вижу икону с твоим ликом!

Она зачесывала волосы назад и улыбалась своему отражению в зеркале.

— И какой у меня на иконе будет лик?

— Вполне соблазнительный!

— Почему на иконах никогда не было блондинок?

— Понятия не имею. Осторожней, Мэй. Недавно ты разрядила на заднем дворе больницы аккумулятор в тридцать душ. Полиция устроила облаву и переловила кучу подростков: они называют это, как в России, хулиганством!

— Но это было так красиво, Марк! Так красиво! И знаешь что? Они поднимались в небо с пением!

— И что же пели эти придурки?

— «Ave Maria». Я ясно расслышала.

— Разумеется — ведь это все, что ты знаешь из классической музыки.

— Это было чудесно.

— Послушай, дрянь художественная, ты не имеешь права самовыражаться за счет других людей!

— А ты? Ведь ты именно этим и занимаешься. Ты самовыражаешься в своей науке за счет других людей. И тебя мало волнуют последствия. Старые измученные рабочие, которые сидят у этих страшных труб и ждут! Это подло! Кто-то должен сказать им правду!

Слава Богу, она пока еще не говорила по-албански. Правда, уже взялась за изучение языка. А еще она проводила долгие часы за чтением книг по истории этой страны — столетий рабства и народной борьбы против турецкого владычества.

— Сколько мы еще будем здесь торчать, Марк?

— Понятия не имею. В будущую среду сюда приедет Имир Джума, а также все правительство и главный штаб. Знамена, речи и все такое прочее.

— А что произойдет, когда Имир нажмет на кнопку? Дегуманизация?

— Ну да, расскажи-ка мне еще о варварском уничтожении бельков в Норвегии и Канаде или слонов в Африке. Напомни, сколько собак французы оставляют подыхать всякий раз, когда уезжают в отпуск. Давным-давно… Ах да, еще киты! Я забыл про истребление китов! И про пять миллионов евреев, превращенных в пепел… Ну же, расскажи мне о необратимом загрязнении океанов! Чего ты ждешь! Дегуманизация, говоришь? Дегуманизация — это гуманно!

Он остановился. Самое странное в этом перечислении было то, что оно ничего не доказывало. От него возникала лирическая иллюзия, что человек может покончить с верой, лишь покончив с самим собой.

— Это всего лишь эксперимент с деградацией, причем в очень малом масштабе, Мэй. Мы хотим понять, где находимся, прежде чем двигаться дальше. Не переживай. Это самая обыкновенная атомная энергия. В которой, разумеется, тоже нет ничего хорошего — но тут мы снова вступаем в область метафор.

Он заметил едва различимый белый след на небе. Американские самолеты-разведчики облетали долину дважды в день уже без всякого стеснения.

— Взгляни, — сказал он. — Вечерняя тень.

Она не подняла глаз.

— Пообещай, что никогда не будешь меня ненавидеть, — произнесла она тихим, почти несчастным голосом.

Тренировочный лагерь располагался в Литовской советской республике, в нескольких километрах от Балтийского моря.

Старру ужасно понравилось это место. Морской ветер среди елей, колышущиеся травы в дюнах, песчаные холмы, лес и волны, дикие гуси в небе, предгрозовые тучи и далекий гудок старинного русского парохода, трудолюбиво продолжающего свой путь на север…

У Старра больше не было дурных предчувствий. У него появилась вера в скорую развязку, — похоже, в тайной природе духа было заложено что-то, что несло в себе уверенность в победе.

Их было семеро. «Тренировка» заключалась главным образом в том, чтобы познакомиться. Канадец, носивший странное имя Дьёлёвё[32] Колек, был специалистом по саботажу, он хорошо проявил себя в операции со «случайными» авариями на нефтяных скважинах в Ливии. Это был стройный крепкий человек безупречной закалки; темные спокойные глаза, короткая, подстриженная на испанский манер бородка; его высокомерная безучастность сменялась порой неожиданными взрывами веселья. Он продемонстрировал им миниатюрный — меньше большого пальца в толщину — фотоаппарат, который посылал зернышки цианистого калия на расстояние в двадцать метров и при этом делал фотоснимки.

— Не вижу проку в вашей штуке, — сказал ему Старр. — К чему такие тонкости?

— Это удобно, когда нужно действовать быстро, — объяснил Колек. — Снимок позволяет проверить, того ли вы убили, кого надо, или ошиблись в спешке. Всегда лучше перестраховаться.

Майор Григорьев, один из двоих русских, был хорош собой, краснощек, со светлыми вьющимися волосами и синими глазами. Идеальное лицо для убийцы, подумал Старр, — откровенная, открытая и веселая физиономия, внушающая доверие и симпатию.