Тогда он попробовал ей сказать, что изменил; сделал он это не из чувства мести и не желая причинить ей страдания. Он надеялся, что в ответ на его признание она тоже скажет ему всю правду, и особенно хотел откровенностью искупить грех своей чувственности.

Сказать ей о своей измене он попытался однажды вечером на прогулке в Елисейских полях. Он испугался, увидев, что она побледнела и без сил опустилась на скамью; без злобы, мягко, глубоко пораженная и раздавленная, она оттолкнула его руку. В течение двух дней он считал, что потерял ее, или, вернее, вновь обрел. Но этого непроизвольного, явного и грустного доказательства любви, которое она только что дала ему, Оноре было недостаточно. Будь у него даже уверенность в том, что она никогда никому кроме него не принадлежала, — неведомое страдание, которое сердце его познало в тот вечер, когда де Бюивр проводил до двери его дома, — не перестало бы причинять ему боль, если бы даже ему доказали, что оно беспричинно. Так, мы все еще дрожим при воспоминании об убийце, хотя и знаем, что видели его во сне; а у людей с ампутированной ногой всю жизнь болит нога, которой у них уже нет.

Напрасно днем он много гулял, утомлял себя верховой ездой, ездой на велосипеде, фехтованием, напрасно встречал он Франсуазу, провожал ее домой и вечером пил с ее чела, из ее глаз доверие, мир, медовую сладость, — едва придя домой, он начинал испытывать тревогу, немедленно ложился в постель, чтобы уснуть прежде, чем угаснет его счастье. Но он чувствовал, что слова Бюивра либо бесчисленные образы, которые он успел в своем воображении создать, — в любой момент встанут перед ним и тогда ему уже не заснуть. Эти образы еще не являлись ему, а он уже чувствовал их здесь, совсем близко, и, защищаясь от них, снова зажигая свечу, читал, пытался чтением отвлечь свое воображение.

Но внезапно он убеждался, что дверь его внимания, которую он держал, напрягая до изнеможения свои силы, неожиданно распахнулась и эти образы ворвались; затем она захлопнулась, и ему предстояло провести всю ночь в обществе этих страшных гостей. Теперь кончено! И в эту ночь, как в те другие, ему не заснуть ни на минуту! И он хватался за бутылку брома, выпивал три ложки и, уверенный в том, что заснет, даже испуганный мыслью, что уже не сможет делать ничего другого, как только спать, он снова принимался думать о Франсуазе с испугом, с отчаянием, с ненавистью. Пользуясь тем, что никто не знает о его связи, он хотел держать пари с мужчинами, что она добродетельна, хотел посмотреть, пойдет ли она на искушение, хотел спрятаться в комнате (он помнил, что как-то раз уже делал это ради забавы, когда был моложе) и все увидать. Сначала он и виду не подаст, чтобы посмотреть, как назавтра, когда он ее спросит: «Ты никогда мне не изменяла?» — она ответит: «Никогда» все с тем же любящим видом. А быть может, она сознается, но падение ее будет вызвано им искусственно, и это окажется спасительной операцией, после которой любовь его исцелится от болезни, убивающей его (достаточно было взглянуть ему в зеркало, слабо освещенное свечой, чтобы убедиться в этом). Но нет! Образы все-таки вернутся и с какой страшной силой обрушатся на его бедную голову.

И тут он начинал вдруг думать о ней, о ее мягкости, нежности, о ее чистоте, и ему хотелось плакать оттого, что на один момент у него явилась мысль нанести ей оскорбление. Чего стоила уже одна эта мысль предложить подобную вещь своим товарищам по кутежам!

Вскоре он начинал чувствовать дрожь во всем теле, слабость, которая наступает за несколько минут до сна, вызванного бромом. Внезапно он спрашивал себя: «Как, я еще не спал?» Но, увидев дневной свет, он понимал, что целых шесть часов, сам того не чувствуя, находился во власти сна, вызванного бромом.

Он выжидал, когда прилив крови к голове ослабеет, затем вставал и тщетно пытался холодной водой и ходьбой вызвать на своем лице краски, чтобы Франсуаза не нашла его слишком некрасивым. Выйдя из дому, он шел в церковь и там, согбенный и усталый, изнемогая молился тому, кого два месяца назад просил даровать ему милость всегда любить Франсуазу, молился все с той же силой любви, с какой прежде уверенная в своей смерти хотела жить, а теперь, испуганная жизнью, выпрашивала смерть. Молил он и милости не любить больше Франсуазу, не любить ее слишком долго, не любить ее вечно, молил сделать так, чтобы он мог, наконец, не страдая, представить себе ее принадлежащей другому.

Тогда он вспоминал, как боялся ее разлюбить и как запечатлевал в своей памяти ее щеки, ее лоб, ее маленькие ручки, ее серьезные глаза. И внезапно представив, что нежный покой этих глаз нарушен тягой к другому, он хотел не думать больше о ее лице, и в результате видел его еще ясней, видел ее протянутые к нему губы, щеки, лоб, ее маленькие ручки, о, ее маленькие ручки, даже их! Ее серьезные глаза!

С этого дня сам, испуганный тем, что вступает на такой путь, он больше ни на шаг не отставал от Франсуазы, выслеживал ее, сопровождал ее, когда она шла в гости, по часу ждал ее у дверей магазинов. Она позволяла ему это и так радовалась тому, что он всегда подле нее, что эта радость мало-помалу передавалась и ему, и медленно исполнила его доверия, такой уверенности, какой ни одно искусственное доказательство не даровало бы ему; так бывает с теми, кто страдает галлюцинациями; больного иногда удается исцелить, заставив их дотронуться рукой до кресла, до человека, находящегося там, где им мерещилось привидение.

Так пытался Оноре устранить те щели и тени, что служили местом убежища злым духам ревности и сомнения, осаждавших его каждый вечер. Сон к нему вернулся, и приступы боли повторялись реже и были не столь продолжительны, и, если в тот момент он призывал Франсуазу, нескольких минут ее присутствия было достаточно, чтобы успокоить его на всю ночь.

Салон г-жи Сон, урожденной принцессы де Галез Орланд, о которой шла речь в первой части этого повествования под именем Франсуазы, остается еще и сейчас одним из наиболее изысканных в Париже. В обществе, где титул герцогини ничем бы ее не выделил, ее буржуазное имя выделяется, как муха на лице, и взамен титула, утерянного ею в браке с г-ном Соном, она приобрела престиж добровольного отречения от почета, престиж, который в аристократическом воображении возносит столь высоко белых павлинов, черных лебедей и белые фиалки.

Г-жа Сон много принимала в этот и в минувшие годы, но ее салон был закрыт в течение трех предшествовавших лет, т. е. тех, что последовали за смертью Оноре де Танвр.

Друзья Оноре, которые радовались, замечая, что ему мало-помалу возвращалась его прежняя веселость, постоянно встречали его теперь в обществе г-жи Сон и объясняли его выздоровление этой связью, считая ее совсем недавней.

Несчастный случай в аллее булонского леса, в результате которого у Оноре обе ноги оказались переломанными, произошел через каких-нибудь два месяца после его полного выздоровления.

Это случилось в первый вторник мая; перитонит был обнаружен в воскресенье, а в понедельник в шесть часов вечера Оноре не стало. Но в промежуток между вторником, днем, когда это случилось, и вечером воскресного дня, он, единственный из всех, считал себя обреченным.

Во вторник, часов около шести вечера, после того, как наложили первую повязку, он попросил оставить его одного и принести ему визитные карточки тех, кто уже приходил справиться о его состоянии.

Еще утром, часов восемь тому назад, он прошел вниз по аллее Булонского леса. Он вбирал в себя и с радостью выдыхал свежий воздух; в глубине женских глаз, с восхищением следивших за ним, он открыл ту же глубокую радость, какая окрашивала сегодня солнце, тени, небо, камни, западный ветер и деревья, деревья величественные, как мужчина, и спокойные, как женщины, погрузившиеся в дремоту.