Когда, проведя дома свой первый отпуск, я возвращаелся в Лондон, моя тетушка, миссис Хоггарти, подарила мне бриллиантовую булавку; вернее, в ту пору это была не булавка, а большой старомодный аграф (сработанный в Дублине в 1795 годе), который покойный мистер Хоггарти нашивал на балах у лорда-наместника и в иных прочих местах. Дядюшка, бывало, рассказывал, что аграф на нем был и в битве при Винегер-Хилле, когда не сносить бы ему головы, если бы не косичка, — но это к делу не относится.

В середине аграфа помещался портрет самого Хоггарти в алом ополченской мундире, а вокруг тринадцать локонов, принадлежавших чертовой дюжине его сестриц; но так как в семье Хоггарти волосы у всех были ярко-рыжие, то человеку с воображением портрет мог показаться большим свежим куском говяжьей вырезки, окруженным тринадцатью морковками. Морковки эти были выложены на покрытое синей глазурью блюдо; и казалось, все они вырастают из знаменитого бриллианта Хоггарти (как его называли в нашем семействе).

Нет нужды разъяснять, что тетушка моя — женщина богатая; и я считал, что не хуже всякого другого мог бы сделаться ее наследником.

Во время месячного моего отпуска она была чрезвычайно мною довольна; часто приглашала выкушать с ней чаю (хотя в деревне нашей была некая особа, с которой я предпочел бы в эти золотые летние вечера прогуливаться по скошенным лугам); всякий раз, как я послушно пил ее скверный черный чай, обещала, что, когда я буду уезжать в город, не оставит меня своими милостями; мало того, три, а то и четыре раза приглашала на обед, а обедала она в три часа пополудни, а потом на вист или крибедж. Карты — это бы еще ничего, потому что, хоть мы и играли по семи часов кряду и я всегда оставался в проигрыше, потери мои составляли не более девятнадцати пенсов за вечер; но в обед и в десять часов к ужину у тетушки подавали кислющее черносмородинное вино; отказаться от него я не смел, но, поверьте, испив его, всякий раз терпел адские муки.

Таково угождая тетушке да наслушавшись ее обещаний, я решил, что она пожалует мне по меньшей мере двадцать гиней (у ней их было в ящике комода несчетно); и так я был уверен в этом подарке, что молодая особа по имени Мэри Смит, с которой я об этом беседовал, даже связала кошелечек зеленого шелка и подарила его мне (за скирдой Хикса — это если за кладбищем свернуть по тропинке направо), — да, и подарила его мне, обернутым в папиросную бумажку. Если уж говорить всю правду, кошелечек был не пустой. Перво-наперво, там лежал крутой локон, такой черный и блестящий, каких вы в жизни не видывали, а еще три пенса, вернее, половинка серебряного шестипенсовика на голубой ленточке, чтобы можно было носить на шее. А вторая половинка… ах, я знал, где находится вторая половинка, и как же я завидовал этому талисману!

Последний день отпуска я, разумеется, должен был посвятить миссис Хоггарти. Тетушка пребывала в самом милостивом расположении духа и в качестве угощения поставила две бутылки черносмородинного вина, каковые и пришлись главным образом на мою долю.

Вечером, когда все ее гостьи, надев деревянные галоши, удалились в сопровождении своих горничных, миссис Хоггарти, которая еще раньше сделала мне знак остаться, первым долгом задула в гостиной три восковые свечи, а затем, взяв четвертую, подошла к секретеру и отперла его.

Поверьте, сердце мое отчаянно колотилось, но я прикинулся, будто и не смотрю в ту сторону.

— Сэм, голубчик, — сказала она, отыскивая нужный ключ, — выпей еще стаканчик Росолио (так она окрестила это окаянное питье), оно тебя подкрепит.

Я покорно стал наливать вино, и рука моя так дрожала, что горлышко позвякивало о край стакана. К тому времени, как я наконец осушил стакан, тетушка перестала рыться в бюро и подошла ко мне; в одной руке у ней мигала восковая свеча, в другой был объемистый сверток. «Час настал», — подумал я.

— Сэмюел, дражайший мой племянник, — сказала она, — тебя назвали в честь твоего святого дяди, моего супруга — благословенна память его, — и своим благонравием ты радуешь меня больше всех моих племянников и племянниц.

Ежели вы примете во внимание, что у моей тетушки шесть замужних сестер, что все они вышли замуж за ирландцев и произвели на свет многочисленное потомство, вы поймете, что я с полным основанием мог счесть слова ее за весьма лестный комплимент.

— Дражайшая тетушка, — вымолвил я тихим взволнованным голосом, — я часто слыхал, как вы изволили говорить, что нас, племянников и племянниц, у вас семьдесят три души, и, уж поверьте, я почитаю ваше обо мне высокое мнение чрезвычайно для себя лестным; я его не стою, право же, не стою.

— Про этих мерзких ирландцев и не поминай, — осердясь, сказала тетушка, — все они мне несносны, и мамаши их тоже (нужно сказать, что после смерти мистера Хоггарти не обошлось без тяжбы из-за наследства); а из всей прочей моей родни ты, Сэмюел, оказал себя самым преданным и любящим. Твои лондонские хозяева очень довольны твоей скромностию и благонравием. При том, что получаешь ты восемьдесят фунтов в год (изрядное жалованье), ты, не в пример иным молодым людям, не потратил сверх этого ни одного шиллинга, а месячный отпуск посвятил своей старухе тетке, которая, уж поверь, высоко это ценит.

— Ах, сударыня! — только и молвил я. И более уже ничего не сумел прибавить.

— Сэмюел, — продолжала тетушка, — я обещала тебя одарить, вот мой подарок. Спервоначалу хотела я тебе дать денег; но ты юноша скромный, и они тебе ни к чему. Ты выше денег, милый мой Сэмюел. Я дарю тебе самое для меня драгоценное… по… пор… по-ортрет моего незабвенного Хоггарти (слезы), вставленный в аграф с дорогим бриллиантом, — ты не раз от меня о нем слышал. Носи этот аграф на здоровье, любезный племянничек, и помни о нашем ангеле и о твоей любящей тетушке Сьюзи.

И она вручила мне эту махину: аграф был величиной с крышку от бритвенного прибора, надеть его было бы все равно что выйти на люди с косицей и в треуголке. Меня такая взяла досада, так велико было мое разочарование, что я поистине слова не мог вымолвить.

Когда я наконец опомнился, я развернул аграф (аграф называется! Да он огромный, что твой амбарный замок!) и нехотя надел его на шею.

— Благодарствую, тетушка, — сказал я, ловко скрывая за улыбкой свое разочарование. — Я всегда буду дорожить вашим подарком, и всегда он будет напоминать мне о моем дядюшке и о тринадцати ирландских тетушках.

— Да нет же! — взвизгнула миссис Хоггарти. — Не желаю, чтоб ты носил его с волосами этих рыжих мерзавок. Волосы надо выкинуть.

— Но тогда аграф будет испорчен, тетушка.

— Бог с ним с аграфом, сэр, закажи новую оправу.

— А может, лучше вообще вынуть его из оправы, — сказал я. — По нынешней моде он великоват; да отдать его, пусть сделают ранку для дядюшкиного портрета — и я помещу его над камином, рядом с вашим портретом, любезная тетушка. Это ведь премилая миниатюрка.

— Эта миниатюрка, — торжественно изрекла миссис Хоггарти, — шефдевр великого Мулкахи (этим «шефдевром» вместе с «бонтонгом» и «а ля мод де пари» и ограничивались ее познания во французском языке). Ты ведь знаешь ужасную историю этого несчастного художника. Только он кончил этот замечательный портрет, а писал он его для покойницы миссис Хоггарти, владелицы замка Хоггарти, графство Мэйо, она сейчас его надела на бал у лорда-наместника и села там играть в пикет с главнокомандующим. И зачем ей понадобилось окружить портет Мика волосами своих ничтожных дочек, в толк не возьму, но уж так она сделала, сам видишь. «Сударыня, — говорит генерал, — провалиться мне на этом месте, да это же мой друг Мик Хоггарти!» Так прямо его светлость и сказал, слово в слово. Миссис Хоггарти, владелица замка Хоггарти, сняла аграф и показала ему. «Как имя художника? — спрашивает милорд. — В жизни не видал такого замечательного портрета!» — «Мулкахи, с Ормондской набережной». — «Клянусь богом, я готов оказать ему покровительство! — говорит милорд; но вдруг потемнел лицом и с неудовольствием вернул портрет. — Художник совершил непростительный промах, — сказал его светлость (он был весьма строг по части воинского устава). — Ведь мой друг Мик человек военный, как же он проглядел эдакое упущение?» — «А что такое?» — спрашивает миссис Хоггарти. «Да ведь он изображен без портупеи, сударыня». И генерал с сердцем взял карты и уж до самого конца игры не проронил ни слова. На другой же день все передали мистеру Мулкахи, и бедняга тот же час повредился в уме! Он ведь все свое будущее поставил в зависимость от этой миниатюры и объявил во всеуслышанье, что она будет безупречна. Вот как подействовал упрек генерала на чувствительное сердце художника! Когда, миссис Хоггарте приказала долго жить, твой дядюшка взял портрет и уже не снимал его. Сестрицы его говорили, что это ради бриллианта, а на самом-то деле, — у, неблагодарные! единственно из-за их волос он и носил этот аграф, да еще из любви к изящным искусствам. А что до бедняги художника, любезный мой племянник, кое-кто говаривал, будто он выпивал лишнее, оттого с ним и приключилась белая горячка, но я этому веры не даю. Налей-ка себе еще стаканчик Росолио.