Надобно признаться, что мистер Б. не имеет никакого касательства к моей скромной повести; но я не могу об нем не рассказать. Он послал за своим поверенным и за доктором; первый поспешно уладил его счета с бейлифом, а второй — все его земные счеты; ибо, вырвавшись из этого страшного дома, он так и не оправился от удара и спустя несколько недель скончался. И хотя все это случилось много лет тому назад, я не забуду его до самой смерти, и часто вижу его погубителя — эдакий преуспевающий господин, вот он катается верхом на прекрасной лошади в Парке, вот небрежно развалился в креслах у окна клуба, и у него, без сомнения, множество друзей и отличная репутация. Неужто он спит спокойно и ест с аппетитом? Неужто он так и не отдал наследникам мистера Б. деньги, которые тот за него заплатил и которые стоили ему жизни?

Ежели история мистера Б. не имеет ко мне никакого касательства и введена сюда единственно ради вытекающего из нее поучения, зачем мне тогда описывать подробно обед, которым угостил меня этот человек в доме на Кэрситор-стрит? Да опять же ради поучения; а потому читатель должен узнать, какой нам подали обед.

Нас было пятеро; а на столе стояли три серебряные миски с тремя супами: из телячьей головы, из воловьих хвостов и из гусиных потрохов. Затем подали огромный кусок лосося, тоже на серебре, жареного гуся, жареное седло барашка, жареную дичь и всевозможные гарниры и соусы. Ежели джентльмену угодно, он вполне может жить подобным образом в доме у бейлифа, и за этой трапезой (к которой, по правде сказать, я не притронулся, ибо, не говоря о том, что я уже обедал, сердце мое было полно тревоги) — за этим пиршественным столом меня и застал мой друг Гас Хоскинс, который пришел сюда тотчас по получении моего письма.

Гас сроду не бывал в тюрьме — и сразу пал духом, когда рыжий Мозес, впустив его, принялся затворять за ним бесчисленные железные двери, а когда он увидел меня за бутылкой кларета, в ярком свете позолоченных ламп, у него язык прилип к гортани; портьеры были сдвинуты и скрывали решетки на окнах, а мистер Б., надзиратель брайтонской тюрьдаы мистер Лок, мистер Аминадаб и еще один богатый господин той же профессии и вероисповедания превесело болтали и с виду ничем не отличались от какой угодно благородной компании.

— Если это друг мистера Титмарша, давайте его сюда, — сказал мистер Б. — Я, черт возьми, не прочь поглядеть на мошенника. И хоть убейте, Титмарш, но, я думаю, вы один из самых отъявленных мошенников во всем Лондоне. Вы и Браффа перещеголяли, право слово, ведь по нему сразу видно, что он мошенник, а вы-то! На вас поглядеть — сама честность!

— Продувная бестия, — сказал Аминадаб и, подмигнув, показал на меня своему приятелю мистеру Иегосафату.

— Хорош, — отвечал Иегосафат.

— На него иск в триста тысяч фунтов, — сказал Аминадаб. — Правая рука Браффа, и это в двадцать три года.

— Ваше здоровье, мистер Титмарш, сэр! — в порыве восторга воскликнул мистер Лок. — Доброго здоровья вам, сэр, и удачи вам в другой раз.

— Ну, ну! Он-то не пропадет, — сказал Аминадаб, — об нем не беспокойтесь.

— Иск на сколько? — ошеломленный, вскричал я. — Помилуйте, сэр, вы же арестовали меня из-за девяноста фунтов.

— Да, но иск на вас в полмиллиона, сами знаете. Мелкие-то долги, все эти счета торговцев я не беру во внимание. Я про дела Браффа. Грязная история, но вы-то выпутаетесь. Знаем мы вас. Даю голову на отсечение, когда с судом будет покончено, окажется, что у миссис Титмарш отложена кругленькая сумма.

— У миссис Титмарш есть кое-какие деньги, сэр, — подтвердил я. — Но что из этого?

Все трое громко расхохотались, объявили, что я «комик», «малый не промах», и отпустили еще несколько шуточек, которые я тогда не понял; но впоследствии времени мне, увы, стало ясно, что эти господа почитали меня за большой руки прохвоста и полагали, будто я ограбил Западно-Дидлсекское независимое страховое общество и, дабы сохранить деньги в неприкосновенности, перевел их на имя своей жены.

Посреди этого-то разговору, как я уже упоминал, и вошел Гас и, увидевши, что тут происходит, ка-ак свистнет!

— Господи боже мой! — вскричал Аминадаб. И все расхохотались.

— Садитесь, — пригласил мистер Б. — Садитесь, милейший свистун, и промочите горло! Право слово, вы такие рулады выводите, не хуже флейтиста, что услаждал слух Моисея! А ну-ка, Даб, распорядитесь подать бутылку бургундского для мистера Хоскинса.

И, не успев опомниться, Гас уже сидел за столом и впервые в жизни пил Кло-Вужо. Он сказал, что ему еще не доводилось пробовать бергамского, на что бейлиф презрительно фыркнул и объяснил ему, как называется вино.

— Значит, господа иудеи тоже выпивают? — спросил Гас, и мы засмеялись, но Аминадаб и его соплеменники к нам не присоединились.

— Полно, полно, сэр! — сказал приятель мистера Аминадаба. — Мы все тут тшентльмены, а тшентльмену не к лицу смеяться над тругим тшентльменом.

На этом пиршество окончилось, и мы с Гасом удалились ко мне в комнату посоветоваться о моих делах. Что касаемо, моей ответственности в качестве держателя Западно-Дидлсекских акций, она меня не пугала; ибо хоть на первых порах это и могло доставить мне некоторые неприятности, я ведь не был акционером, а просто у меня на руках были квитанции о подписке на акции, по которым дивиденды выплачивают подписчику, а тетушка отказалась от своих акций. Из-за этого века я мог не беспокоиться. Но мне было весьма прискорбно оказаться в долгу чуть не на сто фунтов у разных поставщиков, главным образом по милости миссис Хоггарти; а так как она обещала сама оплатить эти счета, я порешил написать ев письмо, напомнить об этом ее обещании и заодно попросить ее вернуть за меня: долг мистеру фон Штильцу, тот самый, из-за которого меня арестовали, хотя сделан он был не по ее желанию, а единственно по настоянию мистера Браффа; ведь ежели бы не его приказ, я нипочем не позволил бы себе такой расход.

Итак, я написал к тетушке, умоляя ее заплатить все эти долги, и уверил себя, что в понедельник поутру ворочусь к моей милой женушке. Гас унес письмо и пообещал доставить его на Бернард-стрит к тому времени, как кончится служба в церкви, озаботясь при этом, чтобы Мэри не узнала, в какое трудное положение я попал. Мы расстались около полуночи, и я постарался с грехом пополам выспаться на грязном диванчике в малой гостиной мистера Аминадаба.

Утро выдалось ясное, солнечное, я слышал веселый перезвон колоколов в церквах, и мне так хотелось вместе с моей женушкой идти сейчас в Воспитательный дом; но от свободы меня отделяли три железные двери, и я сделал единственное, что мне оставалось, — прочел молитвы у себя в комнате, а потом вышел прогуляться во дворике позади дома. Поверите ли? Самый этот дворик подобен был клетке! Железная решетка отгораживала его от всего мира; и здесь-то узники мистера Аминадаба дышали свежим воздухом.

Через окно малой гостиной они видели, что я читаю молитвенник, и когда я вышел прогуляться в клетке, встретили меня громким хохотом. Один крикнул мне «аминь!», другой обозвал шляпой (что на языке улицы означало — круглый дурак); третий — грубый малый, барышник — удивился, что я до сих пор не бросил молитвенник.

— Что значит «до сих пор», сэр? — переспросил я его.

— А то, что вам уж теперь все равно не миновать виселицы, молодой ханжа, вот что, — отвечал он. — Да, Браффовы молодчики все на один покрой. Я раз хотел продать самому четверку серых кобыл — знатное было дельце, да только он не пошел смотреть их к Тэттерсолу, и даже разговаривать не стал, нынче, мол, воскресенье.

— Не следует порицать набожность, сэр, оттого только, что на свете есть ханжи. И ежели мистер Брафф не пожелал торговать у вас лошадей в воскресный день, он лишь исполнил долг христианина.

В ответ на мой укор эти господа еще пуще расхохотались и порешили, видно, что я прожженный мошенник. Появление Гаса и мистера Смизерса избавило меня от их общества, чему я был весьма рад. Но оба мои посетителя были как в воду опущенные. Их провели ко мне в комнату, и тут же, безо всяких моих на то распоряжений, мистер Аминадаб принес бутылку вина и леченья, что, на мой взгляд, было с его стороны крайне любезно.