Конечно, студенты не выдерживали и просили извинения за свои прегрешения. Но если потом нужно было заступиться за этих бедолаг, профессор неизменно оказывался на их стороне. Так что вредным его не считали, хотя и побаивались.

Женя подсмеивалась над ними, она знала, что профессор прикладывает значительные усилия, чтобы его опасались студенты. Делал он это не из желания продемонстрировать свое превосходство над беззащитными студентами, а из необходимости держать их в узкой колее студенческой дисциплины. «Дисциплина должна быть, — уверял сам себя профессор. — Но и тайна тоже. Где есть непредсказуемость, там трудно предсказать, а значит, есть элементы волнения, а может быть, даже покаяния, на что я, ваш покорный слуга, и надеюсь втайне».

У профессора действительно была некая тайна, которую он скрывал не только от студентов и сотрудников своей любимейшей кафедры, но и от себя тоже: он даже и себе самому боялся признаться в том, что напускает на себя строгость и принципиальность только для того, чтобы никто не догадался, что на самом деле он бесконечно добр и мягок.

Как человек опытный, мудрый, наделенный умением тонко чувствовать, он прекрасно понимал, что его доброта могла испортить кого угодно, потому что, как всякое настоящее чувство, границ она не имела. А потому ему приходилось держать себя под контролем, напуская строгость и неприступность.

Но обмануть он мог только себя: студенты, как дети, верили не словам, они чувствовали сердцем. И профессора любили, добротой его с успехом пользовались, умудряясь при этом оставлять его в приятном заблуждении относительно его строгости и неумолимости. Студенты они и в Африке студенты — самая неунывающая, самая юная, самая талантливая, самая благодарная и самая находчивая часть человечества, которую всем сердцем любил профессор-психоаналитик, ее, Жени, научный руководитель Александр Николаевич Москвин.

— Женечка, — голос профессора был почти ласковым, — я давно привык к тому, что ты появляешься как стихийное бедствие, неожиданно и неотвратимо, и я, заметь, не пытаюсь тебя перевоспитывать, потому что понимаю, что это бесполезно: дождю не скажешь «Не лей!» Но, дорогая моя террористка, нельзя ли при этом хотя бы иногда щадить по-отечески любящее тебя, но уже, заметь, слабое профессорское сердце? Ну, говори, говори, что там у тебя опять горит.

— Александр Николаевич, мне нужны ваши связи. Ну, то есть ваша помощь, конечно, но в виде использования ваших связей. — Женя понимала, что от скромности она и в этот раз не умрет, но останавливаться на половине пути было не в ее характере.

— Яснее говори, Женя! Что конкретно ты хочешь, а там я решу сам, смогу ли я это сделать, и если да, то как. Сколько раз тебе объяснять — твои модели поведения подходят только тебе!

— Александр Николаевич, мне нужен молодой оперуполномоченный, желательно не урод.

— Ты что, замуж собралась таким образом? — Профессор удивленно поднял на нее глаза.

— Нет, мне в качестве консультанта нужен человек, знакомый с ведением уголовных дел, имеющий профессиональный навык сбора оперативной информации и имеющий к ней доступ.

— Ну, туману навела! А молодой-то зачем?

— Так мне с ним общаться!

— Ага! — Профессор торжествовал. — Со старым, лысым и слепым ты уже общаться не хочешь?

— Ой! — Женя поняла, что совершила бестактность. — Простите меня, я правда не хотела вас обидеть!

— Ну, положим, тебе это и не удалось. Я шучу, Женя. Но дело-то в том, что задача твоя почти невыполнимая.

— Тогда все пропало. — Женя почувствовала, что пол уплывает из-под ног. — Тогда я погибла.

— И что тебе угрожает? — полюбопытствовал профессор.

— Мне угрожает все! И смерть во цвете лет, и бесчестье, и кандидатская, которая никогда не увидит свет, — обреченно объявила она.

— Вот этого я тебе никогда не позволю! Кандидатскую чтоб писала, понятно? Выходные я тебе дам еще, а этого твоего красавчика из милиции сейчас найдем! — Профессор снял телефонную трубку и набрал номер.

— Иван Алексеевич! Мое нижайшее вам почтение! Москвин беспокоит. Тут такая пикантная ситуация образовалась у моей ученицы, что вся надежда только на вас. — Было слышно, как на том конце провода рассмеялись. — Нужен нам самый молодой, самый симпатичный, самый высокий и самый умный оперуполномоченный. — Услышав ответ, Москвин рассмеялся. — Я знаю, что у вас не конкурс «Суперопер-2000» и не Голливуд, но ты уж поищи, Иван Алексеевич, очень нужно! — Он прикрыл трубку ладонью и обратился к Жене: — Говори, куда и когда ему прийти.

— Завтра в двенадцать, — ответила Женя мгновенно, почти не думая.

Профессор усмехнулся, покачал головой и сказал в трубку:

— Завтра он сможет? В двенадцать часов у ворот университета. Очень хорошо, спасибо. — И он положил трубку.

— Ну, Евгения, если ты мне докторскую не защитишь, считай, вечной должницей помрешь!

— Да я еще кандидатскую до половины не дописала. — Женя не поняла, шутит он или нет.

— Я говорю тебе, что, если ты вдруг работу променяешь на замужество, мне, старому дураку, придется рыбу удить где-нибудь подальше от города, чтоб прохожие не узнали и не оплевали меня. Поняла? Я надеюсь на тебя, и ты меня не подведи. — Он протестующим жестом приказал ей не возражать. — Твой заказанный жених будет ждать тебя у входа в главные ворота университета. Его зовут Федором. Ты довольна?

Женя вскочила и даже всхлипнула от восторга, еще не веря в такую удачу. Она просто вылетела из кабинета профессора, а потому и не заметила его улыбки.

Глава пятая

ЛИЛЯ

Лиля открыла глаза и зажмурилась. Окна в ее спальне были плотно закрыты тяжелыми атласными шторами, но солнечный луч нашел маленькую щелку и светил ей прямо в глаза. Она улыбнулась ему и сладко потянулась. Старинные напольные часы пробили половину двенадцатого. Часы стояли на первом этаже в гостиной и отбивали каждые полчаса. Лиля всегда с удовольствием слушала их мелодичный бой, он ее успокаивал.

День начинался, как обычно, не спеша, и вставать не хотелось. Прошли сутки после того страшного утра. Вчера Лиля очень боялась, что не сможет сделать так, чтобы в особняке по ее лицу никто ничего не заметил.

Но, как оказалось, боялась она напрасно. В особняке мужа не было никого, кроме прислуги. Лиля бесшумно прошла к себе на второй этаж, никем не замеченная. Она разделась, приняла душ, а потом спустилась на кухню к Петровичу.

Петрович, как и положено хорошему повару, был полным, веселым и добродушным. Лиля любила приходить к нему на кухню, чтобы попить кофе и просто поболтать. Встречал он ее с радостью, называя птицей-синицей, шутливо намекая на ее изящные формы. Лиле нравилось наблюдать за его быстрыми и ловкими движениями, она не скрывала своего восхищения, а он всегда старался угостить ее чем-нибудь вкусным. Он баловал ее, и им обоим это нравилось.

У него была больная жена, она вот уже несколько лет лежала прикованная к постели из-за того, что у нее отнялись ноги, когда она узнала о гибели единственного сына. Лиля часто забегала к ней, пока Петрович нес свою вахту у плиты.