«В белом плаще… прокуратор сидел, как каменный…»

«Секретарь, стараясь не проронить ни слова, быстро чертил на пергаменте слова…»

У секретаря были седые волосы. Лицо Понтия — было волевым и печальным. Будто судил сейчас не он — судили его. И он заранее знал, что будет осужден — знание таилось в трагических тенях сжатого рта, в крупном подбородке, в неестественно напряженной правой руке.

Но отнюдь не желание взглянуть на свидетельство киевского происхождения «Мастера и Маргариты» привело Киевицу сюда. Кто знает, быть может, и не видел Булгаков фреску в соборе? А может, и видел… И правы те, кто утверждал, что Пилат, и Иисус, и Лысая Гора, где он распят, — срисованы с Киевского лысогорского пейзажа. И даже квартира Сатаны по улице Садовой на № 302-бис, где заправляет рыжая ведьма со шрамом на шее, — списана с реального киевского ада ЧК на Садовой, 5 (3+2!) и улицы Розы. А может, он просто угадал их… Угадал же он Провал на Малоподвальной, 13, не зря названной в его романе Мало-Провальной.

Но куда важнее было то, что угадала она.

«Странно, что только сейчас я поняла…» — подумала Маша.

Одни считали «Мастера и Маргариту» романом о Сатане, другие — о великой любви, третьи почитали великолепной фантастикой, четвертые — острой сатирой режима. В нем было все — все это, и все же…

«Ведь булгаковский мастер говорит это сам! Так ясно и прямо».

«…я написал о Пилате роман».

«Мастер и Маргарита» роман о Понтии Пилате!

Мастер писал не про Иешуа Га-Ноцри. Понтий Пилат — вот кто мучил его! И если допустить на мгновение возможность переселения душ, в прошлой жизни Мастер был отнюдь не распятым мессией, а суровым прокуратором Иудеи, который разглядел в нищем пророке нечто великое, важное, но побоялся спасти его… И не смог простить себе трусость ни при жизни, ни после — даже в новом своем воплощении продолжал переживать давний грех. И принесший ему столько страданий роман о Понтии — роман-раскаяние, роман-искупление…

Недаром именно этот роман даровал душе Пилата прощение.

«Ваш роман прочитали, — заговорил Воланд в сознании Маши. Зачитанный до дыр, заученный наизусть, уничтоженный ею роман, который уже никогда не будет написан, теперь терзал ее так же, как Мастера, кинувшего его в печку и познавшего — рукописи, увы, не горят. — Ну что же, теперь ваш роман вы можете кончить одною фразой!

Мастер как будто бы этого ждал уже, пока стоял неподвижно и смотрел на сидящего прокуратора. Он сложил руки рупором и крикнул так, что эхо запрыгало по безлюдным и безлесым горам:

— Свободен! Свободен! Он ждет тебя!»

Две тысячи лет спустя распятый пророк простил человека, чья трусость помешала ему спасти Спасителя всего человечества и изменить судьбу мира.

Вот только буддистское переселение душ было тут ни при чем. И Булгаковский Мастер и Понтий Пилат получили душу автора книги. Как и персонаж «Белой гвардии» врач Алексей Турбин, получивший профессию и место жительства автора вместе с нелестной характеристикой: он «был не человек, а тряпка».

Всю свою жизнь писатель не мог простить себе Пилатов грех.

«…в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость» — написал Булгаков и в первом, и в последнем, предсмертном романе. Видя, как на его глазах рушится мир, он не попытался спасти его. Да и разве он мог? Он работал врачом в госпиталях великой войны, был врачом деникинской армии — но этого было мало, так мало… Так же мало, как желанья Пилата спасти Га-Ноцри, не повредив свою шкуру?

Не потому ли, сев переписывать «Белую гвардию» в пьесу, он сделал труса-врача — полковником Турбиным и заставил его умереть за свой Город. Умереть бессмысленно. Ненужно… Но не как трус — как герой.

Больше Маше ничего не было нужно — кинув прощальный взгляд на укутанного в белый плащ страдающего Пилата на южной стене Владимирского собора, она вышла на улицу. И не удивилась, когда при выходе из ворот собора встретила Демона, встретившего ее насмешливой фразой:

— Держу пари, он станет врачом!

— Ты становишься слишком предсказуемым, — ответила ему Киевица.

— Вы переписали историю. И подарили ему еще один шанс…

— Знаю, — сказала она.

— Существуют люди, способные подобно Пилату менять будущее целого мира. Их немного. И они не обязательно храбры, не обязательно мудры… Но, как вы думаете, если бы Понтий Пилат получил сознательный шанс все исправить, чтоб он сделал при таких обстоятельствах?

— То была моя ошибка, — сказала Маша, — самая большая ошибка, детская, категоричная, глупая. Мне было 22 года… но это не оправдание.

— Но, как видите, эту вашу ошибку ваш Бог не счел нужным исправлять. Ему нет дела до ваших чувств.

— Значит, они не имеют значения.

— Вы примите и это?

— Я приму любое Его решение.

— Его или ваше? Вы слышите голос Отца — ваш Город молит вас о спасении. Но слышите ли вы вашего Бога? Почему он глух и нем, почему не послал вам ангела, как послал своему сыну, почему не дал вам совет? А если не дал… Каково вам сейчас в роли вашего Бога? Каково решать все за него?

Маша отвернулась:

— Я не решаю.

— Но однажды вам придется принять решение, — безрадостно сказал ее Демон. — Итак, пари? Он станет врачом. Великим врачом! — повторил он. — Новым Фаустом, благодаря которому люди перестанут быть слепы. Он выведет нового человека…

— Ты уже говорил мне это.

— Но теперь вы не слепы. И вам намного страшней. Не слепым слишком трудно верить в благость вашего Бога. Не так ли, уважаемая Мария Владимировна?

— Я принимаю пари.

— На что же мы поспорим? На вашу жизнь?

— Я не боюсь смерти.

— Тогда до следующей встречи, Мария Владимировна, — Маша не могла понять, улыбнулся ли он, или то была гримаса печали. — К несчастью, то будет наша последняя встреча. Но вы не сможете туда не прийти.

Что-то не сходилось, что-то неуловимо-нелогичное…

Хоть на первый взгляд повествование мнилось стройным и ясным. Маша не вынесет последствий своей слепой веры и покончит с собой. Булгаков станет не литератором, а врачом, что, в общем, неважно, ибо во всем виноват вовсе не он, а Лира и так странно похожие между собой Киевица Персефона и Маша.

Шагнув сквозь время, Катерина Михайловна без труда нашла в ХХI веке памятник «кузине» — массивной громадой он возвышался над всем Лукьяновским кладбищем. Построивший его не пожалел средств, пытаясь откупиться от боли деньгами. Судя по дороговизне монумента, боль была бесконечной. И еще до того, как Катя подошла, она знала, кто выложил столько денег на это строение.

Два высоких и тонких, устремленных к небу ангела в стиле Модерн охраняли трехметровый мраморный крест, у подножья которого Катерина увидела собственного мраморного двойника. Другая — каменная Катя, безутешная, сломленная, уткнулась лбом в погребальный покров. Неизвестному скульптору удалось точно передать сходство. И Дображанской стало не по себе. Если он лепил ее боль с натуры…

«Если мне будет так больно, — почти задохнулась она, — я не переживу!..»

Но сама громадина памятника свидетельствовала: г-жа Дображанская все же пережила потерю сестры и сотворила немыслимое — в разгар гражданской войны построила для покойной гробницу.

А перед тем, как построить, не в силах сдержать свою боль, Катерина разрушала и рвала, устроив в Городе кровавую — красную бойню на Катерининской, 13.

было написано снизу. А чуть выше — роковое и неопровержимое боле свидетельство истинности угрозы, представленное ведьмой Акнир:

Но позвольте, позвольте!..

«Отошла к Богу верная раба его и беззаветная мученица», — разве так пишут о самоубийцах?

Неуловимо-нелогичное вырвалось из запутанных, смешавшихся Катиных мыслей. Она опустилась на такую же добротную и массивную, как сам памятник, мраморную скамью — его сидение так же поддерживали фигурки согбенных ангелов.