Их слишком огромная, слишком неподдельная, слишком редко встречающаяся в мире любовь друг к другу сделала их ненавидимыми и презираемыми. Их слишком большая любовь, не понимающая сомнений, компромиссов, предательств, не желающая признавать холодный расчет – лишила их трона. Любовь обрекла их на смерть…
Теперь любовь могла их спасти.
– Мама уверовала, – экстатично сказала женщина. – Раньше она не понимала пророчеств…
Каюсь, услышав пророчество Отрока, я усомнилась, как, верно, усомнился и ты, прочитав эти строки. Но Михаил предвидел и все мои сомнения и, понимая их, сказал, что мне нет нужды принимать решение тотчас. Он просит меня об одном: встретиться с теми, кто готов отдать жизнь за тебя, чтобы я убедилась в искренности их намерений и в их огромных возможностях. Я поверю им в тот день, когда узнаю о твоем отречении, и успею принять решение по пути в Могилев.
Отрок открыл мне точную дату твоего Манифеста, имя того, кто принесет мне печальную весть, место и час нашей последней встречи с тобой в Могилевской Ставке. И сейчас, когда дрожащей рукой я пишу эти строки в холодном поезде, пока рабочие расчищают снежные заносы на пути в Могилев, я верю ему и заклинаю тебя, поверь ему!
Мужчина с угасшим лицом вновь взялся за ус.
Прочитав несвойственное вдовствующей императрице письмо, он устало подумал, что Аликс никогда не позволит Мамá распоряжаться их жизнями. Но первая мысль, омрачившая чело после прочтения послания, была ошибочной. Аликс не просто согласилась – восприняла мамину весть, как голос с небес, мигом затмивший в ее сознании все предыдущие события: бунт, революцию, арест и отчаяние:
– Как я жалею, что не встретилась с Отроком раньше! Наш Друг был очень высокого мнения о нем. Он сказал мне, что Михаил спас Ему жизнь…
Остальное говорить было без надобности.
Вот предсказание Отрока, которое он просил передать тебе слово в слово. До дня рождения нашего милого Алексея вас будут держать под арестом в Царскосельском дворце. 31 июля ты увидишь своего несчастного брата. На рассвете 1 августа вашу семью повезут в Тверь. Отрок сказал: «Все это сбудется в точности. Если со своей стороны император в точности выполнит все указания – он сможет спасти семью. Если нет, значит, не зря его назовут «Кровавым Николаем», ибо своим бездействием он обречет свою жену и детей на ужасную смерть».
Мужчина с угасшим лицом устало прикрыл глаза. Они покинули Царское Село в 6 утра… Накануне Керенский внезапно привез к нему брата, великого князя Михаила. Затем милый Миша уехал, стрелки´ таскали багаж, они ходили взад и вперед, ожидая подачи грузовиков. Час отъезда держался в тайне от них. Никто точно не знал, куда их везут…
Никто, кроме Отрока Пустынского!
Когда рокового 9 марта поезд привез его, арестованного, отрекшегося, из Могилева на Царскосельский вокзал, сопровождавшие уже-не-царя лица из свиты бежали. Выскакивали из вагонов и бежали прочь по платформе, не оглядываясь, чтоб посмотреть на него – бывшего… Все отвернулись от них!
Но там, в заметенном снегом Могилеве, где он показал матери пачку телеграмм от главнокомандующих, дружно выказывающих свое нежелание видеть его государем, мать, рассудительная датская принцесса Дагмара, лишь быстро перекрестилась, шепча:
– Все, как он сказал…
Но чем дальше, чем несомненней сбывалось все, сказанное далеким Отроком Пустынским, тем огромней в душе поднимался страх. Ибо две строки предсказания гласили: «…страна утонет в крови… своим бездействием он обречет жену и детей на ужасную смерть».
Он бездействовал! Узнав о петроградском восстании, он – самодержец российский, верховный главнокомандующий армии – не стал подавлять беспорядки… встал на колени перед иконой и стал молиться о своей семье и стране. Он не желал кровопролитья! Он верил не старцу. Он верил в бесконечную мудрость господнюю – той истовой верой, без сомнений, которой почти не бывает! – верой, описанной лишь в житиях православных святых. Он думал, что им позволят жить, просто жить в их любимом Ливадийском дворце, в их маленьком нежном мире, о котором мечтают все семьи и который остается для большинства недостижимой мечтой. Этот мир, – мир, которого почти не бывает! – существующий лишь в сентиментальных романах и на пасхальных открытках; мир, где муж никогда не изменяет жене, где жена на сороковом году брака влюбленно целует подушку мужа, где он, она и их дети обожают друг друга, понимая семью как единое «мы» – этот мир был у них. И только по слепой насмешке Фортуны их теплая, сотканная из уютной любви Семья, была царской.
Но он никогда не был царем: по складу души он был идеально прекрасным семьянином и добрым христианином. Потому так легко отказался от царства, чтоб сохранить их маленький мир и мир в их огромной стране. Ради Любви, ради Веры…
И беззаветной Любовью и Верой обрек оба мира на смерть?
Так сказал Отрок!
По дороге туда за вами прилетит аэроплан. Все будет представлено, будто вас похищают против вашей воли. Постарайся, чтобы в сибирскую ссылку с вами отправилось как можно меньше людей. Отрок сказал, что после вашего исчезновения всех их заключат в крепость как опасных свидетелей. Сделай же так, чтобы все они свидетельствовали об одном: царская семья была похищена неизвестными террористами. Не буду называть имен этих верных и преданных тебе людей, опасаясь, что письмо попадет в злые руки. Скажу лишь, они хотят восстановить справедливость. Они привезут тебя ко мне в Киев…
Да благословит и хранит тебя Господь! Крепко и нежно Вас всех обнимаю. Горячо тебя любящая Твоя старая мама.
Мужчина с угасшим лицом закурил папиросу, сделал пару затяжек, сломал ее в пепельнице и тут же закурил следующую.
Все знали эту привычку. И его младшая дочь Анастасия поспешно засунула в рукав светлого летнего пальто свою крохотную любимицу – собачку кинг чарльз. Дочь Татьяна спрятала рукоделие.
Время настало.
Внезапно вагон грубо дернулся.
– Господи, благодарю тебя, – женщина истово перекрестилась.
Не зная, что тот, в кого они верили так фанатично и слепо, оставил их и не спас.
И решать, жить им или умирать, вновь пришлось той, чьей главной бедой была привычка перекладывать на себя божью ношу.
А начиналась эта история так…
декабрь, 1916
Катерина Михайловна выбежала в заснеженный сад вслед за Машей:
– Подожди!
Опустив голову, прижимая ладони к ушам, лжеотрок бежала к калитке.
– Подожди, это важно… Маша, это так важно для меня!
– Замолчи! Замолчи! Я не могу тебя слышать! – закричала лжеотрок. – Ненавижу тебя…
– Подожди!
Отшвырнув палантин, Катя побежала за ней, догнала, схватила за плечи.
– Ты должна знать, – взволнованно зачастила она. – Я отдала Гинсбургу деньги… Ну, не то чтобы отдала, дала под проценты, минимальные. Это, чтоб никаких подозрений. И мадам Шленской, хозяйке кабаре, где Даша танцевала… дала. Просто так. Дарья ж ее заведенье сожгла, куска хлеба лишила… А она на мои деньги бордель на Лютеранской открыла. Я как лучше хотела, а она – бордель… Еще хуже вышло. Но я старалась… Поверь! Я книги твои читала, чтоб больше никого не обидеть. Чтоб ты простить нас могла… И вернуться. Чтоб не винила себя за то, что, уговорив нас перебраться сюда, помогла двум сукам бездушным людей обирать. Но все равно… Так уж устроена жизнь. Нельзя взять, не отобрав у другого. Одна радость, порой в книгах невозможно найти, кому то, что я покупаю, принадлежать должно. Тем и утешаюсь – незнанием. Так что, скольких я со свету сжила, знает один Господь Бог. Прости меня, Машеточка.
– Спасибо тебе, – проговорила Маша. – Он замолчал.
– Кто? – недоуменно спросила Катерина Михайловна.
– Город, – изможденно сказала лжеотрок. – Я больше не могу его слышать… Я уже почти ненавижу его. А он все просит, все просит… Так просит… А я не могу… Киев не хочет умирать. Но что я могу поделать, если так решил Бог? Прости… – обратила она на Катю глаза. – Ты тоже прости меня, Катюша, что я тебя два года назад принять отказалась. Я знала, Отмены не сталось. А здесь – все счастье твое. Я не хотела тебя счастья лишать раньше срока. Ты права, Катя, это счастье – судьбы не знать.